Счастливчик Лукас - Максим Сергеевич Евсеев

не рухнут.

В одной из зал этого замка, устав смотреть с высоты его стен на то, что творилось внизу, сидел его нынешний владелец герцог Альбрехт. Два человека должны были прийти к нему, и сидя перед потухшим очагом, он гадал кто из них посетит его первым. А когда каменные плиты отозвались гулом на удары ступней, он уже знал, с кем ему придется теперь говорить и лицо его выразило разочарование и даже брезгливость.

– Ах, это вы святой отец! – воскликнул герцог с деланым волнением. – Как я ждал вас! Как необходимо мне сейчас ваше пастырское наставление. Может быть, вы разъясните, как мне следует теперь поступить? Теперь, когда мой кузен Ансельм, одержимый духом гордыни и ненависти уничтожает город, который я готовился передать его попечению.

Сказать, что инквизитор был растерян, означало бы описать его состояние крайне поверхностно. Его лицо выражало высшую степень изумления и он, казалось, никак не мог выбрать, что именно ему делать: расхохотаться или зарыдать; богохульствовать или возносить молитвы; броситься ли на герцога или упасть перед ним на колени.

– Не постигаю! – повторял он тихо и при этом застенчиво улыбался, как часто это делают безумцы. – Не постигаю!

Священник прошелся вдоль стен рыцарского зала и все повторял эти слова. Наконец он подошел к окну на город, на разгоревшийся дом судьи Вагнера, на уходящую вдаль улицу Шорников, на шпиль собора святого Мартина. Видно из окна было скверно, но священник и не стремился разглядеть все в деталях, он лишь пытался взять в толк, как могло произойти все то, о чем теперь в страхе говорил весь замок.

– Вы должны дать мне охрану, ваша светлость. – решился он наконец. – Я пойду туда, я хочу увидеть курфюрста Ансельма своими глазами. Я должен увидеть все то что происходит теперь в городе. И если это правда… Я потребую от него ответа.... И поверьте мне, что нет такой епитимьи, которую я не наложу на него....

На этих слова герцог Альбрехт расхохотался:

– Епитимью! Верно ли я тебя расслышал святой отец? Ты собираешься поправить все что натворили наемники моего кузена, наложив на него епитимью? Может это воскресит мертвых? Или может есть такая епитимья, которая вернет достоинство всем изнасилованным женщинам и девицам этого города? Да если все то награбленное добро, которое тащат сейчас на себе его швейцарцы, продать самым жадным ломбардцам, то можно было бы купить индульгенцию на тысячи лет вперед для каждого его наемника. Почем теперь в Риме отпущение грехов, преподобный? Хотя конечно его солдатня не станет тратить на это деньги. Такие как они не верят в адские муки. Или, по крайне мере, не боятся их.

– Ты кощунствуешь, сын мой! Опомнись, герцог Альбрехт, – завопил инквизитор. – Вспомни еретика Гуса! Не его ли слова ты теперь повторяешь?

– Его? – еще пуще расхохотался герцог. – Да об этом говорит вся Германия, но только вы в Риме не желаете этого слышать. Или все же слышите? Что именно обещал тебе мой кузен Ансельм, раз святая инквизиция так хлопочет, чтобы поскорее он прибрал к рукам мои земли? Костры? Запытанных до смерти еретиков? Земли для ваших монастырей? Посмотри туда внимательно святой отец! Неужели ты думаешь, что те, кто сегодня выжил, пойдут за утешением к тебе? Нет, иезуит! Они пойдут в леса. Там они станут искать утешения и справедливости. Не видать моему кузену Ансельму ни этого города, ни какого другого. Ни хоругви матери католической церкви будут развиваться теперь на моей земле, но знамя башмака поднимут эти несчастные. И не на собор святого Петра смотрят они теперь, но на небольшую церковь в Виттенберге.

Только теперь священник начал осознаваться в какую ловушку он попал, только теперь он начал понимать, что именно проделал с ним герцог Альбрехт.

– Ты! – задыхаясь твердил он, тыча пальцем в Альбрехта. – Ты! Ты!

Он не находил слов, но это его и не беспокоило, ибо то, что он хотел сказать было и так понятно им обоим.

– Антихрист!!! – прорвало его наконец. – Изыди, нечистый! Проклинаю тебя Вельзевул! Ты хуже Каина! Ты не брата зарезал, но мать свою! Ты предал церковь и всех святых ее отдал на поругание! Проклинаю! Проклинаю! Тьфу! Но не будет так как ты хочешь, Альбрехт! Все вместе и епископ Рима, и император в Вормсе, и князья всей Германии, все курфюрсты потребуют у тебя ответа!

– Напрасно ты пугаешь меня Вормсом. До меня ли теперь императору? Слишком большой кусок он заглотил и нужно ему время, чтобы его переварить. Курфюрсты? А слышал ли ты то, о чем говорит этот расстрига из Виттенберга? Разве откажутся немецкие князья от того, что он предлагает? Не захотят ли они взять земли монастырей? И меня ли они станут винить за ту резню, которую устроил мой дражайший кузен? Нет, иезуит! О самом себе тебе надо думать теперь! И о себе волноваться! Ибо вечному городу я приготовил еще один подарок, за который он непременно станет благодарить моего кузенов и его солдат!

Как ни откуда выскочили вдруг двое молодцов в зеленых куртках. И не успел инквизитор закричать, как сильные руки схватили его и стали кромсать его ножами. Каждый из молодцов ударил не менее десяти раз. А после еще живого священника подхватили на руки и понесли прочь из зала. Понесли наружу к стене стену, чтобы оттуда скинуть его в ров.

– Погодите! – крикнул герцог и молодцы остановились ожидая, что теперь станет делать Альбрехт.

А он подошел к священнику и надел ему на шею золотую цепь, надел на пальцы перстни и повязал на плечи дорогой плащ с меховой опушкой.

– Так швейцарцы или кирасиры скорее достанут его изо рва. Кидайте аккуратнее, помните кого бросаете в ров. Что же, инквизитор, – сказал он еще живому иезуиту. – Некому отпустить тебе грехи. Но ведь и нет такого исповедника, что мог бы их отпустить, так они велики. А вот я не погнушаюсь. Умри с миром!

И герцог махнул рукой, чтобы инквизитора уносили

Глава пятнадцатая

– Теперь ты убил монаха… Смерть совсем перестала пугать тебя?

Как ни внезапен был этот вопрос, но герцог был к нему готов. Более того, он ждал этот голос, звучавший теперь из темноты рыцарского зала, из полумрака его сводов и переходов. Он был рад отвечать ему.

– Она никогда не пугала меня, любовь моя. Ничья смерть ни казалась мне чем-то непоправимым. Даже моя собственная. Только одна потеря страшила меня больше всего на свете, и эта потеря все-таки настигла меня.

– Нельзя потерять то, чего ты