Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Я готов подписаться под тем или иным порицанием, которое Г. Маркузе выносит западным обществам, но только при условии, чтобы оно не перерастало в «тотальную» критику и тотальное неприятие общества. Что остается от гегельяно-марксистской критики, когда отрицание действительности, порожденное отнюдь не самой действительностью, становится, судя по всему, выражением умонастроения отдельного интеллектуала, разочарованного ходом истории и приверженного таким туманным ценностям, как «самоопределение»?

Критическая теория общества в ее крайней форме страдает внутренним противоречием: «Она оплакивает отсутствие радикального отрицания, и в то же время ее высший идеал — умиротворение человеческих отношений. Великий Отказ никогда не воспринимался как призыв к миру. Если в нынешних обстоятельствах Великий Отказ не носит воинственного характера, то дело в том, что он по своей сути внеисторичен». В горячие недели мая 1968 года студенты часто ссылались на Маркузе, которого большинство из них не читало. Немецкие и итальянские террористы воплощают такой Великий Отказ, которого бывший ассистент Мартина Хайдеггера не предвидел и никогда не поощрял.

XVI

ВЕЛИКИЙ ЗАМЫСЕЛ ГЕНЕРАЛА

Андре Зигфрид часто говорил Пьеру Бриссону: «Возвращение Генерала к власти — это конец Атлантического союза». На что я замечал: «Нет, Генерал слишком умен, слишком озабочен соотношением сил, чтобы порвать с союзом или с Соединенными Штатами, чтобы выжить американцев из Европы. Ему хорошо известно, что Москва стремится отдалить европейцев от американцев; разве может он ставить перед собой ту же цель?» Таково было мое обычное убеждение в течение всех лет — с 1958 по 1968 год, но особенно в 1962–1968 годах, когда Генерал сотрясал — больше своими речами, нежели действиями — столпы дипломатического здания, строившегося начиная с 1947 года, с распада великой коалиции против Третьего рейха.

Еще до окончания войны в Алжире перед французской дипломатией встала важнейшая проблема: какую позицию занять по отношению к вступлению Великобритании в Общий рынок? Между 1960 и 1963 годами я посвятил спору англичан с французами ряд статей, которые свидетельствовали не столько об интеллектуальной неуверенности, сколько о смешанных и противоречивых чувствах. Я вспоминал одинокую и героическую Англию 1940 года, ее вклад в общее дело Запада; констатировал упадок гордого Альбиона, вынужденного стучаться в двери Сообщества, которое он мог бы возглавить лет пятнадцать тому назад. Одну из моих статей — в «Фигаро» от 22–23 декабря 1962 года — я озаглавил «Несправедливость Истории» («L’injustice de l’Histoire»). Читатели живо отозвались на нее: одни полагали, что История несправедлива, другие — что справедлива. Первые вспоминали Англию, которая в 1940 году в одиночку сопротивлялась Гитлеру, другие бичевали дипломатию коварного Альбиона в период между двумя войнами.

Прибегнув к стилю, который веками преподается в классе риторики, я начал с параллели между двумя странами. С одной стороны, Соединенное Королевство «…поняло устремления колонизованных народов и согласилось уйти из своих имперских владений. Уход стал столь же бескорыстным, сколь славной была империя. Проявив единодушие во время войны, британский народ не изведал раскола в годы восстановления… Британцы выказали все доблести, которым мудрецы возносят хвалу в течение веков и тысячелетий. И вот сегодня они, униженные молодым президентом Соединенных Штатов[188], стучатся в двери Европейского сообщества, не уверенные в самих себе и своем будущем».

Иное дело Франция: «Катастрофа 1940 года, раскол между вишизмом и голлизмом, министерская чехарда, увязание в колониальных войнах, почти мятежная армия, до сих пор не разрешенные конфликты между вождем и партиями — ни одно из бедствий, о которых повествует хроника проклятых веков, не пощадило нас… И тем не менее франк устойчив, а фунт стерлингов поколеблен, Франция выдвигает свои условия в Брюсселе 234, Франция, с тех пор как завершилась деколонизация и началось осуществление европейского единства, становится, по-видимому, хозяйкой собственной судьбы».

В основе этого очевидного парадокса лежал британский отказ до конца понять неизбежные последствия войны: «…Великобритания стала жертвой своей победы 1945 года, так же как Франция в период между двумя войнами была жертвой своей победы 1918-го, ибо та и другая победы имели общую черту: они были военными, а не политическими, иллюзорными, а не подлинными». Жители континента, все без исключения понесшие поражение, вынужденные расстаться со своими привычками и традициями, пошли вперед, навстречу новому будущему. Великобритания не сочла необходимым обновляться: прежде всего — союз с Соединенными Штатами, затем сохранение Содружества наций, Commonwealth, и, наконец, на третьем месте, сотрудничество с европейцами. Черчилль и консерваторы выступили за франко-германское примирение, но все руководители страны, будь то лейбористы или тори, отнеслись недоверчиво к осуществлению Римского договора. Они не приняли всерьез планы объединения Европы. Поняв свою ошибку, выдвинули идею зоны свободной торговли, что вполне могло парализовать формирование Общего рынка. Когда эта инициатива была отвергнута, на смену пришел проект, который мы затруднились бы интерпретировать как приход к идее Сообщества, — скорее это походило на тонкий метод разрушения последнего или, по крайней мере, его пересмотра согласно концепциям и интересам британцев.

В конце 1961 года я провел две недели в Лондоне с целью прощупать пульс правящего класса и общественного мнения Англии. Я встретился с премьером Гарольдом Макмилланом, восхитился его искусством ничего не сказать и заставить разговориться своего собеседника. Э. Хит, ответственный за переговоры в Брюсселе, несомненно принадлежал к «обращенным», к «европейцам» (я нет-нет да и встречал там «европейцев», но они были немногочисленны). Гарольд Вильсон не скрывал своего враждебного отношения к британскому присоединению. Он использовал аргументы, близкие к тем, которые Мендес-Франс приводил против французского присоединения: британская экономика не способна выдержать конкуренцию континентальных стран, она должна вначале реформироваться, чтобы затем извлечь пользу из соревнования. Выразителем третьего мнения был мой друг Хью Гейтскелл, с которым я завтракал в Париже за несколько недель до его прискорбной и преждевременной кончины. Этот глава Лейбористской партии, в котором я любил простоту, несомненную порядочность и откровенность — качества, относительно редкие у профессионалов политики, — придавал Общему рынку лишь второстепенное значение. Да, мы присоединимся, если добьемся приемлемых условий, и не сделаем этого, если Шестеро потребуют от нас жертв, несоизмеримых с вероятными преимуществами. И уж во всяком случае, говорил он мне, решающая партия в игре, ставка которой — будущее, разыгрывается вдали от Старого Континента, в Индии или, лучше сказать, в Азии и Африке, где бывшие колониальные народы поднимают голос и бросают вызов своим прежним хозяевам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});