История России. XX век. Как Россия шла к ХХ веку. От начала царствования Николая II до конца Гражданской войны (1894–1922). Том I - Коллектив авторов

У тех владельцев заводов, которые вмешательства фабзавкомов в свою деятельность не допускали, предприятия конфисковались. Зимой – весной 1918 г. было издано множество декретов о конфискации конкретных предприятий. Вскоре в государственную собственность перешел речной и морской торговый флот, а затем и частные железные дороги. В декабре 1917 г. были запрещены сделки с недвижимостью. В апреле 1918 г. была запрещена купля-продажа предприятий, в мае отменены права наследования, 28 июня объявлена национализация всей крупной промышленности – после чего фабзавкомы были быстро упразднены как помеха государственному управлению промышленностью через ВСНХ. В августе 1918 г. городская недвижимость (то есть дома и квартиры и земля под ними) была объявлена большевиками государственной собственностью. Владельцы домов и квартир превратились в арендаторов у государства. По воле власти аренда легко расторгалась и недвижимость частично или полностью отбиралась.

22 июня 1918 г. был издан декрет, по которому «виновники в сбыте, или в хранении для сбыта в виде промысла продуктов питания, монополизированных республикой, лишаются свободы на срок не менее 10 лет, с принудительной работой и конфискацией всего имущества». 21 ноября 1918 г. вся внутренняя торговля была объявлена государственной монополией, частные торговцы превратились в спекулянтов, которых преследовала ЧК. Рыночные отношения частных лиц замещались административным распределением продуктов и товаров из единого государственного центра по карточкам. В России всю Мировую войну продукты (за исключением сахара) не нормировались и голода не было. Революция в феврале была вызвана случайным сбоем в поставках продовольствия в Петроград, так как на складах муки было достаточно. С начала 1918 г. некоторые продукты выдавались по карточкам, а с ноября 1918 г. все продукты только по карточкам. Карточек печатали существенно больше, чем было жителей. Ими вовсю спекулировали.

Распределение продуктов было крайне неравномерным. Рабочим военных заводов выдавали в месяц 24 фунта муки, 1–4 фунта крупы, 1–2 фунта сахара, 3–6 фунтов мяса. Граждане из бывших эксплуататорских классов получали от 50 до 250 граммов хлеба в день и более ничего. До многих людей без связей, если они не были госслужащими, рабочими или солдатами, карточки вовсе не доходили или доходили только карточки для «бывших эксплуататорских классов», прокормиться на которые было невозможно. Множество людей голодало и умирало от истощения, особенно зимой и весной 1919 г. Суточные нормы выдачи хлеба в Петрограде и Москве снизились до мизерной величины – 50—100 г. Но по специальным карточкам большевицкие руководители и нужные им люди получали все, что угодно.

Свидетельство очевидца

Вот что творилось, по воспоминаниям М. Д. Врангель – матери генерала Петра Врангеля, в Петрограде в марте 1918 года:

«Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами и метельщицами, ела темную бурду с неочищенной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу или прежуткую пшеничную бурду, хлеба 1 фунт в день, ужасного из опилок, высевок, дуранды и только 15 % ржаной муки. Что за сцены потрясающие видела я в этой столовой – до сих пор стоят у меня перед глазами! Сидя за крашеными черными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву из оловянной чашки, оловянными ложками. С улицы прибегали синие от холода, еще более голодные женщины и дети. Они облипали наш стол и, глядя помертвелыми, белыми глазами жадно вам в рот, шептали: „тетенька, тетенька, оставьте ложечку“, и только вы отодвигали тарелку, они, как шакалы, набрасывались на нее, вырывая друг у друга и вылизывали дочиста… А народ мер и мер, как мухи. 30 тысяч гробов в месяц не хватало, брали напрокат». – М. Д. Врангель. Моя жизнь в советском раю. // Архив русской революции. Т. 4. М.: ТЕРРА, 1991. – С. 200–201.

Но как только человеку удавалось из «Совдепии» перебраться в некоммунистическую часть России – будь то Украина, Сибирь, Финляндия или даже Архангельская губерния, он сразу же попадал в мир изобилия пищи и бытовой устроенности – от истощения здесь никто не страдал, коммунальные службы работали, хотя жизнь, разумеется, была нелегкой. И это вновь свидетельствует, что голод и холод в большевицкой части России был не стихийным бедствием и даже не результатом экономических ошибок (ошибки можно было легко исправить, закупая, скажем, продовольствие у крестьян на награбленное в банках золото), но целенаправленной политикой. Выжившие страшной зимой 1918/19 г. горожане, те, у кого еще оставались хоть какие-то силы, бросились разводить огороды (как, например, Куприн в Гатчине или Ф. Степун под Москвой) или всеми правдами и неправдами выбирались из мира голодной смерти на волю (как Зинаида Гиппиус, князь Евгений Трубецкой или граф Николай Коковцов).

Свидетельство очевидца

Г. Н. Михайловский, живший зимой 1918/19 г. на юге России в небольшевицкой зоне, в начале апреля 1919 г. побывал в родном Петрограде. Вот что открылось его глазам: «Добравшись до Петрограда, я сейчас же отправился в Петроградский университет и нашел его в самом безобразно запущенном виде. То, от чего я уже успел отвыкнуть, а именно голод, было самым страшным. Всюду одна и та же картина нищенских пайков, запустения, конины и, наконец, жалких острот касательно пищи („Барыня, лошади поданы“ и т. п.). Своего родственника профессора Гронского я застал в самом жалком состоянии. Он, несмотря на то, что читал лекции в университете, Политехническом институте и служил в архиве, получал настолько мало, что прямо голодал.

В университетской столовой, где в это время столовались профессора вместе со студентами, были ничтожные порции конины с какой-то подозрительной подливкой. Соответственно и внешний вид петроградской толпы представлял собой безотрадную смесь убожества и голода. Само собой разумеется, научные занятия не могли процветать при таком материальном нищенстве. Топлива, как и пищи, не хватало, университетские помещения отапливались едва-едва, да и то только в тех частях, где устраивались заседания, например лекторская. В аудиториях обычно почти не топили. Студентов совсем мало – единицы. Все же сила инерции и выдержка были таковы, что университет как-то существовал, и научная работа продолжалась, невзирая ни на что.

Больше всего меня поражало не то, что люди в таких условиях находили в себе силы продолжать работу, но то, что они не желали расставаться с Петроградом. Так, например, когда я рассказывал хотя бы о Екатеринославе, где политические условия гражданской войны не исключали сытости и обилия пищи, то никто из моих знакомых профессоров и слышать не хотел об отъезде. Все говорили: „Надо переждать“ или „Наладится транспорт – лучше будет“. Они крепко держались за свои кафедры и за свои квартиры, жили в невозможных условиях, но предпочитали и явное недоедание, и холод неизвестным перспективам, связанным с потерей насиженного места и своих занятий. При этом у многих это носило характер настоящего подвижничества и самоотверженности». – «Записки», Т. 2. – С. 168–169.

Коммунистическая экономическая теория предполагала переход от свободного рынка товаров и услуг к их безденежному распределению государством. Большевики не отменили деньги, но бесконтрольной работой печатного станка до крайности обесценили их. Если в 1913 г. за доллар давали два рубля, то в 1920 г. – тысячу советских рублей, разумеется, на черном валютном рынке.

При нищенских денежных окладах – «дореволюционных», цены на продукты на черном рынке были запредельны, доступны спекулянтам, махинаторам, бандитам. Зимой 1919/20 г. в Петрограде фунт хлеба стоил – 400 рублей, масла – 2300 рублей, мяса – 640 рублей, соли – 380, коробок спичек – 80, одна свеча – 500, мука – 600. При этом хлеб и мука были черные, почти искусственные. В них обильно подмешивали для веса гвозди и даже… стекло. Люди чахли и умирали от голода, холода, безысходности. Голод сделал свое дело – общество смирилось под большевиками.

Свидетельство очевидца

«Живых людей, не связанных по рукам и ногам, – здесь нет. А связанных, с кляпом во рту, ждущих только первой помощи – о, этих довольно… Мы недвижны и безгласны, мы (вместе с народом нашим) вряд ли уже достойны называться людьми – но мы ещё живы, и – мы знаем, знаем… Опять вызываю добровольцев (белых)… но предупреждаю… весьма возможно, что тех, кто не успеет подохнуть… – того свяжут и законопатят как нас. Доведут быстро до троглодитства и абсурда… Мы лежим и бормочем, как мертвец у Достоевского, бессмысленный „бобок… бобок“…» – записывала почти в бреду Зинаида Гиппиус осенью 1919 г.

Постепенно деньги вытеснялись натуральным обменом вещей на продукты. Но и этой форме «спекуляции» большевики постарались положить конец. Солдаты, добыв в местном Совете ордер на обыск, врывались в квартиры вчерашних «буржуев» и отбирали у них «излишки» собственности, которую можно было бы обменять на пищу, у крестьян же пытались силой отобрать те «излишки» продуктов, которые они предлагали или могли предложить на обмен в городе.