Последний очевидец - Василий Шульгин

Поэтому еврей с черной бородой, то есть Бейлис, то и дело выскакивал из конторы и разгонял детей. Это привело к тому, что катанье на мяло превратилось в еще более веселую игру: дразнить черного жида и с дикими криками разбегаться при его появлении. Это продолжалось до тех пор, пока Бейлису не удалось ухватить Ющинского, — он его куда-то унес, вероятно, в контору, и там нашлепал. Однако после этого никто больше Ющинского не видал, а нашли его мертвое, изуродованное тело в одной из глиняных пещер. На этом и было построено обвинение.

Судебный следователь, которому было поручено дело, Василий Иванович Фененко, сразу понял его слабую сторону. Если М. Бейлис действительно задумал такое убийство, то похищать мальчика среди бела дня и на глазах кучи детей было бы непроходимой глупостью, если не считать, что М. Бейлис в своем изуверстве решил пожертвовать собой для того, чтобы добыть кровь, необходимую для мацы.

Поэтому Фененко прекратил следствие, на что он имел полное право по русским законам. Но старший прокурор палаты Чаплинский уговаривал и грозил Фененко, но он ответил:

— Ваше превосходительство! Я человек не богатый, но и ни нищий. У меня на Стрелецкой улице есть собственный домик. Я не женат и живу со старухой-няней, которая ведет экономное хозяйство, я как-нибудь проживу и без службы.

В этом домике я у него был, и там он рассказал все это, а няня подавала нам чай с вареньем.

Все это стало известно моему отчиму, Дмитрию Ивановичу Пихно, редактору газеты «Киевлянин» и члену Государственного Совета. Он этим крайне возмущался, видя поведение Чаплинского, падение русского правосудия. Он переживал это болезненно, ибо дело совершалось в Киеве, с которым у газеты «Киевлянин» была полувековая связь, и это, может быть, ускорило его смерть. Он умер 29 июля 1913 года, скоропостижно, от разрыва сердца. Однако ему удалось обнародовать в «Киевлянине» некоторые фактические материалы.

После его скоропостижной смерти «Киевлянин» перешел в мои руки, и тут я разразился статьей, в которой я весьма резко обвинял старшего прокурора палаты Чаплинского в том, что он давил на совесть следователя, а также под разными предлогами упрятал в тюрьму неугодных ему опытных сыщиков — Красовского и др.

За это меня привлекли к ответственности за обнародование «заведомо ложных» обвинений против Чаплинского. Но я обвинял не только Чаплинского. Косвенно я обвинял министра юстиции Щегловитова, который вдохновлял это дело.

Меня судили 20 января 1914 года и приговорили к трехмесячному тюремному заключению. Трехмесячное заключение — сущий пустяк, но не в этом дело.

Кроме того, меня и не могли посадить в тюрьму без согласия Государственной Думы, а я имел основания думать, что такового министр юстиции не получит.

Прошло полгода, разразилась война. Я поступил добровольцем в пехотный полк, был сейчас же ранен под Перемышлем и затем работал в Красном Кресте, точнее — в ЮЗОЗО (Юго-Западная областная земская организация). И вот удивительное совпадение.

А именно.

* * *

20 января, то есть в годовщину моего осуждения, я сидел в глубине Галиции, в удержавшемся среди разрушений помещичьем доме, где мы разместили свой отряд. За окном была вьюга, сквозь которую я увидел, что через метель пробивается автомобиль. В то время автомобилей было мало. И значит, тот, кто в нем ехал, был некто. Притом он, видимо, ясно направлялся к нашему дому, то есть ко мне. Не теряя времени, я сказал затопить примус и сделать горячий чай. Это было правильно, потому что через несколько минут ко мне вошел сильно замерзший полковник. Я согрел его горячим чаем, как полагалось. Тогда он сказал: «Я из военно-судебного ведомства. По закону все дела о лицах, находящихся в армии, переходят к нам. Так и ваше дело. Прочтите». Я прочел. Там было написано: «По докладу министра юстиции о деле Ш. Государю Императору благоугодно было поставить резолюцию: «Почитать дело не бывшим».

* * *

Почитать дело не бывшим… Это не амнистия и не помилование. Это нечто гораздо большее. Греки говорили: «Даже боги не могут сделать бывшее не бывшим». Но русские Цари были сильнее, чем греческие боги. Этим своим правом русский Царь воспользовался в моем случае, убедившись, что суд заблудился. А ведь Царь почитался высшим судьей, и все приговоры начинались словами: «По указу Его Императорского Величества…» Замечательно и то, что эта мера была вызвана докладом того же самого Ивана Григорьевича Щегловитова, который инспирировал мой процесс. Власть заблудилась, но Царь поставил ее на место.

Увы… Было слишком поздно. И Щегловитов, и Николай II в значительной мере испытали свою горькую участь от того, что евреи не могли простить им «кровавого навета».

* * *

Я хотел написать о Вере Чеберяк, но вышло несколько иначе. Она была только возбудителем этой заварухи. Однако и ей пришлось расплачиваться. Где-то я прочел, что над нею совершили самосуд киевские студенты… Какие студенты, можно только догадываться… Словом, ее убили. Поубивали в свое время и всех, кто имел какое-либо касательство к процессу Бейлиса. Этот процесс… как какой-то сатанинский ветер, поднял смерч ненависти, еще и до сих пор не заглохший.

— Эти люди были убиты евреями? — Да, знаете, в те годы ЧК кишело евреями… — А разве Вера не была убита еще до революции? — Нет. После революции… как и другие… — Вас. Вит! Ну а вы лично… Вы верите в ритуал? — Нет, ритуала там не было. Была, словами Красовского, подделка ритуала.

Воскресенье, 11 января 1970 года, 7 вечера

III. Постскриптум

К книге «Что нам в них не нравится» (Paris, 1929)

На последней странице этой книги высказано примерно такое мнение:

«В плане как бы мистического антисемитизма нам не нравится, что в евреях мы не чувствуем Благости. Если случится, что когда-нибудь они эту благость приобретут, то, надо думать, они нам понравятся».

* * *

Теперь, в конце 1971 года, произошло ли уже это событие? Ни в коем случае мы не можем ответить на этот вопрос в каком-нибудь массовом масштабе. Но один еврей, с которым пришлось познакомиться в тюрьме в начале 50-х годов, показался нам как бы «смягченным» в своем жестокосердии еврейском до той грани, где начинается Благость.

* * *

Меня перевели в камеру, где было несколько человек, в том числе старик-еврей по имени Дубин. В первый же день совместного пребывания в камере он предложил мне кусок белого хлеба, что считалось в тюрьме как бы знаком дружественного привета. На это я сказал:

— Простите меня, я вас совсем не знаю и такой подарок от незнакомого человека принять не могу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});