Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник) - Дмитрий Вересов

Не так уж и темно оказалось в парадом, пусть весьма скудно, но все же освещаемом через дыру от кодового замка. В сумрачном свете Никита даже разглядел ступеньки, пологие и обшарпанные ближе к изломанному чугуну старинных перил. А вот дальше и выше тьма сгущалась, уплотнялась. Теплела и подрагивала от множества приглушенных голосов.

Идти надо было на голоса – так Никита понял. Он и пошел, осторожно ступая и выставив руки вперед на всякий случай. В темноте не очень-то поймешь, куда тебя несет, еще впилишься куда-нибудь. Никита и впилился, как ни разводил руками. Он не ощутил поворота и плечом задел нечто, висящее на стене, и нечто обрушилось на Никиту, и следом обрушилось еще что-то, подобное первому, а потом еще и еще, по закону цепной реакции. Никита упал, закрыв голову руками, а вокруг грохотало и звенело, но не успел он проклясть все на свете, как грохот прекратился. Вероятно, все, что могло упасть, уже упало.

Надо было выбираться с места катастрофы, и лучше всего было бы и вовсе отступить, дать деру, пока не обвинили в попытке проведения террористического акта. Или это такая специальная ловушка здесь? На манер медвежьей ямы? В любом случае, действовать следовало осторожно, чтобы ног не переломать. Никита ощупал предмет, свалившийся прямо на него: изогнутый холодный металл. А это что?! И он чуть не поломал пальцы в спицах крутанувшегося велосипедного колеса.

Велосипеды. Сплошные велосипеды. Все стены тоннеля, лабиринта, или как там его лучше назвать, увешаны были, оказывается, обычными великами. И эти велики теперь обрушились и как попало – боком, дыбом, свернув рули, задрав седла, крутя колесами, скрипя педалями, – валяются на полу, перегородив дорогу. Склад у них здесь, что ли? Велосипедное стойло? Нет, ну неужели так трудно лампочку вкрутить?! Хоть в двадцать ватт какую-никакую? Хоть от холодильника, хоть елочную крохотульку – все свет? Ур-р-роды!

То ли потому, что «уроды» услышали грохот и звон, то ли еще по какой причине, но дверь в искомое Никитой помещение распахнулась, свет хлынул из проема, и велосипедные спицы, звоночки и рули заблистали ослепительно. Дверь распахнулась и шарахнула Никиту по плечу так, что он, едва вставший, снова сел посреди велосипедного стада, да так неудачно – прямо на рулевые рога, ой-й.

– Ого! – весело сказал черный силуэт в дверях. – Диверсант! – А потом прозвучало удивленное, словно его узнали, но не чаяли здесь видеть: «Ну и ну!» – и Никиту ослепила фотовспышка, полыхнувшая прямо в глаза. Он сидел, растирал плечо, мотал головой, чтобы побыстрее восстановилось зрение и чтобы можно было оттаскать эту нахалку за волосы, за черные ее грачьи перья, чтобы неповадно было налетать на людей, ослеплять их и увековечивать в самых что ни на есть компрометирующих обстоятельствах.

– Ха! Отомстила! – засмеялась Таня, глядя, как Никита растирает плечо. – Отомстила! Теперь в расчете! – И добавила вполне по-дружески: – Ты не суетись, здесь кто-нибудь приберет. Не в первый раз случается обвал. То ли еще бывало! – И она, легко пробираясь меж поверженными велосипедами, обошла Никиту, поспешила к выходу и растаяла в темноте, лишь слышно было, как завизжала на пружине и хлопнула дверь парадного.

* * *

Дверь в квартиру, в которую упирался тоннель с велосипедами, так и осталась распахнутой настежь, никто и не думал выходить и запирать ее, никому, кажется, и дела не было до велосипедного обвала и, тем более, до пострадавшего Никиты, а он слегка разозлился, надо сказать. А потом подумал-подумал и пошел на голоса прямо по велосипедам, в распахнутую дверь квартиры.

Из прихожей, заваленной коробками и застланной истоптанным, с широкой нашитой каймой половичком, по виду бывшей попоной, Никита попал в длинный коридор, терявшийся в дальней дали, куда выходило несколько высоких дверей, застекленных поверху. Из-за дверей доносились разнохарактерные звуки: пыхтение, вскрики, топотание, глухой звук падения тела на ковер, какофонический бред музыкальных инструментов, страстное магнитофонное мычание в ритме танго, восторженный детский визг, ритмический отсчет «one, two, three» и аффектированная декламация. Такого рода декламация, которая кажется монологом умалишенного, если, конечно, заранее не знаешь, что это, к примеру, репетиция театрального кружка или, скажем, жалостное мелодраматическое кино по телевизору, где героини бывают необыкновенно велеречивы. Дурдом, одним словом.

«Дурдом», – подумал Никита и утвердился в этой мысли, когда на него вдруг вылетела спиной вперед фигура в мешковатом подпоясанном костюме, в таком, который надевают адепты восточных единоборств, когда дерутся.

– Ноги ногами, а руки у тебя на что?! – донеслось вслед незадачливому бойцу. – Чтоб махать, как воробей крылышками?! Плечи на что?! Пожимать? Тогда тебе не айкидо надо заниматься, а конферансом у Нодара с Дашкой на театре. Ты не дерешься, ты колдуешь, нашептываешь там что-то руками и ногами. А пока нашептываешь, будешь бит. Тут не нашептывать надо, не думать, а чувствовать и предвидеть. А чтобы предвидеть, нужно опыт нарабатывать, статистику ощущений. Чтобы по колебанию воздуха, по промельку в глазах противника, по трепету его ноздрей знать, куда тебе сейчас собираются врезать…

– Дима, да понял я уже давно, – с досадой сказал ученик Великого Мастера Димы Сурикова и встал с Никиты – догадался наконец. – Я по трепету твоих ноздрей всегда прекрасно знаю, куда ты мне сейчас врежешь, потому что ты всегда, ежедневно и постоянно, попадаешь в одно и то же место, в правое плечо. Оно уже чувствительность потеряло, и я вполне притерпелся. Может, еще куда попасть попробуешь, а то каждый день одно и то же, одно и то же?

– Гоша, шел бы ты, правда что, в театр разговоры разговаривать. В айкидо языком не треплют, а слушают Мастера. А если ты считаешь, что имеешь право языком болтать, потому что мы с тобой в одном классе когда-то учились, то…

Дверь захлопнулась за незадачливым Гошей, разговор стал невнятным, и Никита двинулся дальше, к следующей двери. Он приоткрыл щелку и сунул туда любопытный свой нос.

Просторная комната была затянута черным, и потолок был выкрашен в черный цвет, и плотно задернутые шторы ниспадали черными складками. Но светильники были яркими, а по черному сукну пола катались и легко подпрыгивали розовые, голубые, белые, желтые воздушные шарики. Так же легко, как шарики, двигались люди в черных обтягивающих костюмах с одинаково набеленными лицами, наведенными губами и бровями.

Люди двигались молча, под странную, дребезжащую кусочками межгалактического льда музыку. Они были очень гибкими, но гибкостью существ неземных, существ с особой звездной и грустноватой пластикой, подчеркнутой, гротескной. Такой, как будто они однажды видели земных людей, те понравились им и удостоились стать объектом подражания.

Для них, кажется, более естественным было ходить на руках, колесом, кувыркаться, крутить сальто, вставать мостиком и порхать, порхать, порхать… Порхать легко и угловато, как мотылек, внезапно меняя направление движения от одного цветка к более привлекательному другому. От белого шарика к голубому. Ловить желтый и вдруг склоняться и падать под его немыслимой тяжестью, хватать в ладони розовый и уноситься вслед за ним в воображаемом урагане.

– Заканчиваем разминаться, – сказал некто с бровями высоким домиком и хлопнул в ладоши. Музыка умолкла, и непонятный мир, черный, но освещенный, с существами странно игривыми, превратился в обычный репетиционный класс. – Маша, Ира, Руслан. Начнем с вашего «Ночного дождя». «Промокли» уже? Дрожим? Давайте, поехали.

Иллюзия растаяла. Никита вспомнил, что ищет здесь вполне определенных людей, и осторожно прикрыл дверь, на которой черным фломастером было написано «Мим-акробаты Максима Пахомова». Надо думать, что тот, с бровями аксан-сюрконфле, что хлопнул в ладоши повелительно – так что мир перевернулся и съежился до размеров обычной, довольно просторной комнаты, – и есть Максим Пахомов.

Из-за следующей, наполовину распахнутой, двери доносился детский визг и смех. Никита заглянул туда лишь краем глаза – детей он по молодости своей и в некоторых отношениях полной неопытности опасался. Тем не менее он заглянул в «детскую» и увидел, что прямо на полу комнаты расстелен огромный, вероятно склеенный из нескольких, лист бумаги. А на нем стоят несколько коробок с гуашевыми красками. По листу ползают дети и разрисовывают его, раскрашивают, оставляя следы перепачканных краской ладошек, которые замечательно вписываются в необыкновенно яркую картину, на которой изображено не поймешь что и все сразу – все, что есть на свете. И солнце, и дождь, и пальмы, и далекие моря с дивными морскими чудищами, и осенние кленовые листья, и кошки, и собаки, и машины, и поезда, и пингвины, и… кажется, даже Аня? Неужели Аня? Во всяком случае, тоненькая девушка ближе к центру картины, которая кормила лебедя на пруду, чем-то неуловимо напомнила Никите его возлюбленную. Бывшую возлюбленную…