Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

И что бы Леонов ни говорил о самом факте создания именно этой статьи, многие ее постулаты напрямую связаны с тем, что писал он о Сталине впоследствии.

Вот таким дан Сталин в романе «Русский лес»: «Он легко поднимался по внутренней лестнице Мавзолея, чуть впереди своих соратников, из которых каждого Поля узнавала по мелькнувшему сквозь снег силуэту с расстояния. На нем была солдатская шинель без петлиц и отличий, фуражка с общеармейской звездой. <…> Поля услышала голос, ложившийся в душу с естественностью зерна в распахнутую почву. <…> Радиоэхо ярусами и вперекличку разносило эти слова по затихшему городу; казалось, старый камень площади повторяет их строка за строкой, впитывая на века…»

Много ли тут интонационных различий со статьею?

После смерти Сталина упоминания его в художественных текстах стали убирать (по прямым, кстати, рекомендациям, идущим теперь уже от настырных хрущёвских соколов). В новом варианте «Русского леса» сказано лишь о «всех тех, кто нес тогда бремя ответственности за страну и возглавленные ею идеи», само имя Сталина отсутствует.

Но заметьте, насколько созвучно описание Сталина в «Пирамиде» с описанием в «Русском лесе», и даже со «Словом о первом депутате»: «В отмену легендарных описаний был он вполне обыкновенной внешности, в полувоенном кителе и чуть постарше себя на портретах, но, значит, благодаря жуткой славе ночной была в самой его заурядности какая-то пристальная значительность, подавляющая воображение. <…> Каждая мысль, выраженная этим негромким и чуть глуховатым голосом, с заметным кавказским акцентом и несвойственным русской речи кучным произнесением слов, немедленно подчиняла себе самое рассеянное внимание и приобретала всемирное эхо».

Вид Сталина, как мы видим, приобретает в «Пирамиде» почти инфернальные приметы – но ощущение немыслимого масштаба этой фигуры остается все равно.

«Пирамида» начиналась с двух тем, остро обозначившихся в мировосприятии Леонова сразу после войны: Бог, Его присутствие в мире и Россия в пору великого социального эксперимента: как почти идеальное пространство, позволяющее разобраться во взаимоотношениях человека и Того, Кто выше его.

Позже, в 1970-е, Леонов признался одному из собеседников, что изначально в «Пирамиде» хотел «махнуть по атеистам» – это первая тема, и объяснить 1937 год («…иначе нам его не простят», пояснил Леонов) – это тема вторая.

Но вместо атеистов Леонов, по его же словам, «махнул по Богу», да так, как того не случалось даже в предыдущих романах, – об этом мы еще поговорим ниже.

Что до 1937 года, то объяснить и насколько возможно оправдать его еще может историк, добровольно поместивший себя вне категорий добра и зла, а вот истинному русскому писателю это едва ли под силу.

О тюрьмах и лагерях в достаточно серьезной и ощутимой полноте Леонов узнал, естественно, не только из книг Солженицына, но задолго до их прочтения, сразу после смерти Сталина. Тут не только пресловутый хрущёвский доклад сыграл свое дело или встреча с Фадеевым в больнице, но и общение со многими леоновскими знакомыми, вернувшимися из лагерей.

Средь них был близкий, еще по архангельской истории, товарищ Леонова – Зуев, Александр Никанорович, которого забрали в 1938-м. Они встретились в 1954-м, много разговаривали, часто встречались…

И год от года желание разобраться с этим временем не ослабевало, но лишь усиливалось.

Навскидку несколько мемуарных фрагментов, записанных, заметим, людьми самых разных взглядов.

В 1966 году Леонов говорит заведующему сектором художественной литературы Отдела культуры ЦК КПСС Альберту Беляеву: «Меня, к примеру, волнуют две проблемы: культ Сталина и его время. Сталин был великая личность шекспировского плана. Писать об этом времени и об этой личности нам не дают. А надо. А выступи я с трибуны об этом – мне же и по шее дадут».

В 1969 году литературовед Александр Овчаренко записывает за Леоновым: «Сталин – часть нашей трудной, тяжкой, но исторически обусловленной судьбы. И писать о ней надо так, чтобы никому не дать повода ни для злорадства, ни для хихиканья, ни для плевков в нашу священную кровь. При всех наших ошибках, драмах, мы накопили такие психологические богатства, какими не располагает ни один народ в мире. Они, эти богатства, дают нам право на благодарное уважение человечества. И о наших трагедиях писать надо так, чтобы они вызывали благоговейный трепет, чтоб пред ними человечество снимало шляпу, памятуя, что это наша кровь, наши слезы, наши горести, наша вера; наше уважение к ним должно быть тем сильнее, что, проходя через них, мы принесли победу миру все-таки».

В дневнике за 1970 год литературоведа Натальи Грозновой есть еще один пересказ слов Леонова: «Сейчас плевки и оплеухи в адрес Сталина. Это чушь. <…> Мы еще не изучили и не поняли, на каких координатах прошло это очень серьезное явление».

Она же записывает в мае 1971-го: «Сталин понимал, что “Братьев Карамазовых” нельзя печатать: в “Великом инквизиторе” – секрет того, как пользоваться, как управлять человечеством. Сталин – единственный, кто заслуживает большой литературы».

И, согласно Грозновой, в мае 1980-го Леонов вновь говорит: «Сталин не зря заказывал литературе параллели с Иваном IV и Петром I. Сталин понимал, что он чужой человек, сидит в Кремле… Но он не страдал от этого, а стремился преодолеть. Это единственная по-настоящему шекспировская фигура в нашей революции».

И разброс лет, и усложнение характеристик говорит, что тема эта мучила его неотступно.

Леонов не хотел упрощения, презирал огульное издевательство над теми временами, но с каждым годом все тверже понимал, что никакого оправдания тоже не получится. Отсюда произнесенные Леоновым еще в начале 1970-х слова о том, что способы правления Сталина имеют прямое отношение к заветам Великого инквизитора.

В 1988 году Леонов скажет о Сталине: «Все эти слова “страшный”, “жестокий” и т. п. по отношению к таким людям неприменимы. Шекспировские характеры не определяют отдельной доминантой. В древние времена изобретались более точные определения вроде – “бич божий”».

Подобным образом, вне человеческих понятий, пытается осмыслить Сталина Леонов и в «Пирамиде».

И уже не важно, насколько образ реального Сталина соответствовал образу романному (а он, естественно, мало соответствовал). Леонову было нужно вычислить эту фигуру на координатах большого бытия – настолько большого, что оно перехлестывает через собственно человеческую историю.

Сцена беседы главного героя «Пирамиды» ангела Дымкова со Сталиным – одна из самых последних в книге, и такое ее расположение многозначно.

Разговор со Сталиным будто венчает всё случившееся в романе – все те поиски и метания, что характеризуют всякого героя книги.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});