Лавина (сборник) - Виктория Токарева

Касьянова спросила о чем-то. Евгений не ответил.

Он вспомнил, как купал Анюту в ванной. Взбивал шампунь в ее волосах, а потом промывал под душем.

Анюта захлебывалась, задыхалась и очень пугалась, но не плакала, а требовала, чтобы ей вытирали глаза сухим полотенцем.

Потом Евгений вытаскивал ее из ванны, сажал себе на колено и закутывал в махровую простыню. Анюта взирала с высоты на ванну, на островки серой пены и говорила всегда одно и то же: «Была вода чистая, стала грязная.

Была Анюта грязная, стала чистая».

Он выносил ее из духоты ванной, и всякий раз ему казалось, что в квартире резко холодно и ребенок непременно простудится.

Потом усаживались на диван. Жена приносила маленькие ножницы, расческу, чистую пижаму. Присаживалась рядом, чтобы присутствовать при нехитром ритуале, и ее голубые глаза плавились от счастья.

Почему они все это разорили, разрушили?

Может быть, Евгений не умел себе в чем-то отказать, а жена не умела что-то перетерпеть? Может, они вдвоем не умели терпеть?

Посреди дороги валялась темная тряпка. Середина ее была припаяна к асфальту, а края нервно трепетали.

— Кошка! — Касьянова закрыла лицо руками.

— Это тряпка, — сказал Евгений.

Касьянова поверила и вернула руки на колени, но долгое время сидела молча, как бы в объятиях чужой трагедии.

— Где ты сейчас был? — тихо спросила Касьянова.

— Дома, — не сразу ответил Евгений.

— А что ты там делал?

— Купал Анюту.

— А со мной ты когда-нибудь бываешь?

— Я был с тобой на работе.

— А почему ты не можешь быть там, где ты есть? Домадома, на работе на работе. А со мной, — значит, со мной?

Евгений глядел на дорогу. Ленинский проспект лежал широко и роскошно. Щетки сметали разбившиеся снежинки, как время — бесполезные мысли.

— Что ты хочешь? — переспросил Евгений.

— Я хочу знать, почему ты не бываешь там, где бываешь?

— Я не умею жить в моменте, — не сразу ответил Евгений.

— Значит, ты никогда не бываешь счастлив.

— Почти никогда.

— Жаль, — сказала Касьянова.

— Меня?

— И себя тоже. Себя больше.

Ленинский проспект окончился. Надо было сворачивать на Садовое кольцо.

— Останови машину, — попросила Касьянова.

Евгений опасливо покосился на ее сапоги. Касьянова поймала его взгляд.

— Не беспокойся, — сказала она. — Я уйду от тебя в обуви.

Касьянова вышла из машины и, перед тем как бросить дверцу, сказала:

— Я больше не хочу тебя убить.

— Почему? — обиделся Евгений.

— Потому что ты сам себя убьешь.

Она осторожно прикрыла, притиснула дверцу и пошла, забросив сумку за плечо. Она ступала как-то очень независимо и беспечно, будто дразня своей обособленностью от его жизни.

Евгений смотрел ей вслед и вместе с горечью испытывал облегчение.

Он не был готов сегодня к нервным перегрузкам. Ему не хотелось ни ссориться, ни мириться, а хотелось покоя и той порции одиночества, которая необходима каждому взрослому человеку.

Евгений резко включил зажигание. «Жигуленок» фыркнул и рванул вперед, лавируя среди других машин.

Выехал на Садовое кольцо — шумное, угарное, как открытый цех. Потом машину принял тихий переулок с названием, оставшимся от старой Москвы.

Касьянова осталась далеко, на пересечении чужих взглядов.

Отошло время их первых ссор, когда каждый раз казалось, что это окончательно, и он коченел от ужаса, а один раз даже потерял сознание за рулем, и милиционер отвез его домой.

Последнее время он привык, приспособился к этим ссорам. Все равно он знал: пройдет день, самое большее два, и они помирятся, и никуда им друг от друга не деться, потому что у них одна душа на двоих.

Он еще не знал, что сегодня она ушла от него навсегда, и он останется один, как ребенок, брошенный возле магазина. И пройдет не один год, прежде чем он снова почувствует облегчение, такое же, как сегодня.

Рабочий момент

Всеволод Соловьев стоял посреди школьного двора и играл с мальчишками в городки.

Он сосредоточился глазами на конце вытянутой палки, мысленно провел прямую от конца палки до горки городков, потом медленно замахнулся, продолжая держать глазами эту невидимую прямую, и в этот момент перед ним, как из-под земли, возникла высокая тетя с кожаными ногами.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросила тетя.

Всеволод Соловьев опустил палку и молчал. В нем медленно опадала готовность к броску.

— Ты меня не слышишь? — спросила тетя.

— Севка, — подсказал Павлик Харламов.

— А сколько ему лет? — спросила тетя у Павлика.

— Девять, — сказал сам Севка.

— Прекрасно! — обрадовалась тетя. Наверное, она обрадовалась тому, что Севка заговорил. — Ты хочешь сниматься в кино?

— Можно, — не сразу согласился Севка. — Только сначала я должен спросить разрешения у родителей.

— Обязательно спросим, — пообещала тетя и достала из сумки замызганный блокнотик с выпадающими листками. — У тебя дома есть телефон?

— Сто двадцать девять десять пятьдесят пять, — без запинки продиктовал Севка.

— Мы тебе сегодня позвоним.

Тетя сунула блокнотик обратно в сумку, повернулась и пошла, перебирая кожаными ногами.

За школьным забором стояла светлая машина, на ней синими буквами было написано: «Киносъемочная».

Мальчишки перестали играть в городки, молча уставились на Севку, ища на его лице признаки избранности. Но Севка стоял, как стоял: тот же треугольный нос, те же глаза в ржавых ресницах.

Чекрыгина из пятого «Б» коротко вскрикнула и помчалась за тетей, запуталась у нее под ногами.

— А я? — спросила Чекрыгина.

— А ты девочка, — объяснила тетя. Села в машину и уехала.

* * *

На другой день после происшедших событий Севка сидел на кухне и ел рыбный суп, вылавливая светлые колечки разваренного лука, брезгливо развешивал их по краям тарелки.

Он ел и слушал, как мама разговаривала по телефону, сообщала всем знакомым и малознакомым о превратностях Севкиной судьбы. Она говорила одно и то же, меняя только имена людей, к которым обращалась, и отвечали ей тоже совершенно одинаково.

Видимо, сначала маме говорили «поздравляем», потому что она отвечала «спасибо». Потом желали «ни пуха ни пера», потому что мама отвечала «идите к черту». А потом, видимо, принимались завидовать, потому что мама успокаивала: «Ну, это еще не точно, это только кинопроба».

Обзвонив всех по первому кругу, мама пришла на кухню, села против Севки и стала смотреть, как он ест.

Севка ел, опустив лицо в тарелку. На голове у него было две макушки — значит, две жены. Мама смотрела на эти две макушки, два водоворотика, вокруг которых вихрились золотистые Севкины волосы. Потом сказала:

— А я всегда знала, что в тебе что-то есть…

— Да? — Севка поднял голову.

— Я очень рада, что ты мой сын.

— И я тоже очень рад, что ты моя мама, — ответил Севка, и они посмотрели друг на друга, глаза в глаза, честно и преданно, как два товарища.

В дверях зашуршал ключ. Это из магазина вернулась Севкина бабушка, мамина мама.

— А нашего Севку в кино зовут, — сказала мама. — На главную роль.

Севка ожидал, что бабушка ответит то же, что и все: поздравляю, ни пуха ни пера, а потом начнет завидовать — почему именно Севке, а не ей выпал такой случай в жизни.

Но бабушка произнесла совершенно другую, очень странную фразу:

— Ломаете ребенку жизнь собственными руками.

— Почему? — удивилась мама.

— Потому что дети должны жить как дети, а не играть в игры взрослых.

— Ты ничего не понимаешь! — сказал ей Севка.

— Почему это бабушка ничего не понимает? — строго одернула мама, хотя считала абсолютно так же, как Севка.

— Потому что она родилась в одна тысяча девятьсот тринадцатом году. У нее дореволюционное самосознание, — объяснил Севка.

Через два часа с работы вернулся Севкин папа. Он долго раздевался, потом долго мыл руки в ванной, потом сел в кресло и взял газету.

— Спроси: есть ли у нас новости? — предложила мама.

— Есть ли у вас новости? — спросил папа.

— Есть, — сказала мама и поежилась от счастливого нетерпения.

Папа открыл газету и стал читать статью с подзаголовком «Конфликтная ситуация».

— Теперь спроси: «А какая же это новость, хотел бы я знать».

— А какая же это новость, хотел бы я знать? — повторил папа.

— Севку пригласили на кинопробу. На главную роль!

— А… — сказал папа. — Тогда дай поесть.

— Ты не рад? — удивилась мама.

— А чему радоваться? Думаешь, они одного Севку пригласили? У них таких, как он, — тысяча. Или две.

Мама посмотрела на папу долгим, каким-то дальним взором и сказала:

— Какой же ты, Павел, зануда. Даже обрадоваться не умеешь.