Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Арджуна вскочил на ноги, переполненный нетерпением:

— Послать за Шикхандини! Пусть следует она в своей колеснице за моим знаменем. Для нее и для Бхишмы пришло время выполнения обетов.

Юдхиштхира поднял затуманенные слезами глаза на Бхимасену. Тот отвел взгляд и пробормотал:

— Войско близко к отчаянию. Надо убить Бхишму.

Во мне словно порвалась какая-то струна, когда я увидел колесницы Арджуны и Шикхандини, мчащиеся в гущу боя, туда, где под проклятым небом Калиюги трепетало на ветру знамя с пальмой и пятью звездами, осенявшее последнего патриарха Высокой сабхи. Почему-то ни я, ни Митра, да и никто из оставшихся на холме не сомневались в том, чем закончится этот поединок.

В тот час, когда лучи Сурьи прочертили кровавые полосы по угасшей траве поля, за частоколом копий сошлись сияющие красотой знамена Арджуны и Бхишмы. Обезьяна с гривой и когтями льва разинула пасть и ударила по пальме с пятью звездами. Ревела в гневе раковина Девадатта, заполняя своим кличем и землю, и поднебесье. Возвещала ли она победу или скликала на помощь всех братьев Пандавов? Мы не видели колесниц, круживших друг вокруг друга в колдовском танце смерти, но мы еще могли различать два полотнища, источающих гнев. И трепетали наши сердца, ибо, окажись милость богов на стороне патриарха, никому из нас не избежать смерти.

Говорят, Бхишма так и не захотел поднять оружие против Шикхандини, которая вместе с Арджуной била в него стрелами почти в упор. Тщетно пытались Дрона и Духшасана с отборными воинами пробиться на помощь патриарху. Носящий диадему повернулся к ним, перебросив лук в правую руку, и быстролетные стрелы, соединяясь в непрерывную линию, вошли в ряды врагов подобно тому, как пчелы проникают в листву цветущего дерева.

Быстрый и плавный разворот сделала колесница. Безудержной радостью просияла улыбка черноволосого возничего. Желтыми пчелами вспыхнули на солнце острые жала стрел.

И вот тело в серебряных доспехах рухнуло с колесницы. Не рассмотреть лица за туманом седины. Не проникнуть сквозь панцирь брахмы в миры силы и света, что скрывались за человечьим смертным обличьем. Плоть рассталась с Атманом. Сущность обрела свободу и иные миры. Наш мир осиротел.

Битва мгновенно остановилась. Юдхиштхира вскочил с циновки и побежал с холма туда, где в огромном кругу застывших людей лежал Бхишма. Мы последовали за ним.

Потом чараны пели, что из поднебесья на Бхишму пролился дождь живых цветов и зазвучала музыка небесной чистоты. Но песни родились уже после того, как стерлись боль и надежды тех дней и стало уже по большому счету все равно, какой ценой досталась эта победа.

А тогда перед нашими глазами была лишь медленно оседающая пыль и бессильно повисшие знамена над усталыми колесницами. Но потрясение все-таки ожидало нас. Бхишма лежал без движения. Стрелы торчали из его доспехов, как иглы дикобраза. Но смертельно раненый воин не умирал. Где-то в глубине этого огромного древнего тела еще сиял огонь брахмы, словно горящий уголь среди пепла. Сбывалось старое пророчество, что Бхишма способен сам выбрать час своей смерти.

Низко склонив головы, приблизились к великому старцу Юдхиштхира и Дурьодхана в окружении своих братьев.

— Подойдите ближе, — вдруг внятно произнес Бхишма, открывая глаза, незамутненные близостью смерти, — мое сознание уже преодолело телесную темницу, и я не чувствую боли. Остановите битву. Удовольствуйтесь моей смертью.

Пандавы и Кауравы, являя собой воплощенное раскаяние, стояли с благоговейно сложенными у груди ладонями. Но молчали. Патриарх грустно улыбнулся.

— Всеразрушающее время, подарив ясность видения, отняло у Высокой сабхи возможность влиять на помыслы наших братьев. Каждый из вас видит лишь свою истину, значит, в моих наставлениях уже нет нужды. Я ухожу к Высоким полям. Не печальтесь обо мне.

В бездонных колодцах его глаз вдруг погас огонь, и муть заволокла их загадочную глубину. Теперь лишь тусклые блики играли на слепой поверхности. Глубокие морщины вдруг прорезали кожу. Бренная оболочка истаивала на глазах, лишившись огненного духа, который питал ее жизнью нечеловечески долгий срок.

Потом многие утверждали, что Бхишма воспользовался последней встречей с потомками для того, чтобы передать им целый свод законов и наставлений, необходимых для преуспевания в этом мире. Но никто из нас, сражавшихся на Курукшетре, в это не верил. Патриарх уходил из жизни именно потому, что открытые ему законы дхармы уже потеряли свою силу. Его земной путь был закончен. Он достиг полноты и ясности бытия. Но на всей Курукшетре не было ни одного человека, способного вместить его опыт. Для нас все жизненные цели, все линии, петли, узоры кармических путей сходились тогда в едином, пронзительно ясном желании жить.

* * *

Наступила ночь. Черный душный полог давил на плечи, затруднял дыхание, гасил в сердце последние искры брахмы. Где-то на том конце поля умирал, не умирая, патриарх Бхишма. Предавались отчаянию Кауравы, потерявшие неуязвимость.

В своем походном шатре Юдхиштхира, отгоняя скорбь, уже строил планы завтрашней победы.

А мне было темно и страшно. И как-то по-новому обрадовался я деловитой суете простых воинов, вкушающих у лагерных костров нехитрую вечернюю трапезу. Измученные сражением, не ведающие, что принесет им завтрашний день, они излучали спокойствие и какую-то свою, простую неосознанную силу. Их было много тех, кто сражался со мной бок о бок, — и они все были искренне рады мне, готовы следовать моему зову и со спокойной решимостью отдать жизнь, не ведая сомнений и не задумываясь о высоких целях. Здесь радовались гибели Бхишмы и превозносили Шикхандини с Арджуной.

Один из новых бойцов, присоединившийся к отряду после гибели акшаукини Магадхи, призывно замахал рукой, приглашая меня к своему костру. Приблизившись, я увидел рядом с ним женскую фигуру, целомудренно закутанную с ног до головы в полосу выцветшей материи. Среди мускулистых, освободившихся от панцирей мужских тел она казалась существом из иного, потерянного мира.

— Присядьте, господин! У нас угощение. Жена пришла. Не побоялась битвы. Как ни уговаривал я ее подождать у родственников… Так из Магадхи и пришла.

Краешек материи, закрывавшей лицо, чуть отдернулся, и я увидел сердитый блеск глаз.

— Скажешь тоже! У каких родственников сейчас искать защиты? Разве я плохая жена? Вот принесла лепешки и вареный рис…

— Откушайте с нами, — настаивал ее муж, — я знаю, многие кшатрии боятся оскверниться трапезой с вайшьями. Но вы — другой… Вы не боитесь.

— Это хорошая еда. Ешьте, — просто сказала женщина.

И я стал есть лепешку и рис, мед и фрукты, сев прямо на теплую землю, забыв смыть с себя грязь и кровь битвы. Я неимоверно нуждался в грубом вещественном доказательстве реальности нашего мира, в поддержке этих простых людей, чтобы перестать думать о неведомом течении Калиюги, несущем нас к нелепому жестокому неизбежному концу. Все, чему меня учили в ашраме, обратилось в ничто, когда я понял, что патриархи, великие герои братства дваждырожденных, ученики ашрамов и риши в конечном счете оказались ничем не лучше, чем необузданные кшатрии, приведенные мною из лесов юга.

— Я всегда заботился о ней, следил, чтобы она не голодала, согревал ночью. Вот теперь обретаю плоды благого поведения…

Голос довольного вайшьи мирно тек где-то на дальней границе моего сознания. Крестьянская еда ничем не отличалась от того, что я привык есть в недавнем походе, но почему-то именно сейчас она возродила во мне тонкую, грустную, ускользающую мелодию воспоминаний.

Я вновь вспомнил Двараку, хранившую покой и мудрость, подарившую мне Лату. Смогу ли я вернуться в начало пути? А если смогу, то примешь ли ты меня, Лата, такого запятнанного кровью, обожженного огнем ненависти? Будет ли нам еще даровано счастье, хотя бы как утешение, пусть без радостных надежд и светлых дерзаний? Нам хватит и тишины покаяния. Вернусь ли я из боя? А если да, то узнаешь ли ты меня? Ни один из дваждырожденных не останется после этой битвы прежним, ибо битва богов и ракшасов идет ныне не в небесах, а в наших душах, рвущихся на клочки от ненависти и раскаяния.

И вновь во мне рождается голос из детства, только не моего ничтожного обособленного «я» — голос детства мира. Он бесплотен и едва уловим, как утренний сон. Его нельзя усилить, схватить, прижать к уху, как морскую раковину. Этот голос сам всплывает на поверхность из глубин прошлого, оживотворяя облики и деяния тех, кто давно отлит в сияющую форму бесчисленными сказаниями и легендами. Но жизнь, даже прошедшая тысячи лет назад, не приемлет законченных форм. И значит, где-то на далеком конце натянутой струны еще сияет искра неизбытой жизни моего Муни. Сколько дней я ждал, прислушиваясь, погружаясь в покой и всеприятие, боясь сторонней мыслью поколебать приближающуюся невещественность прошлого. И вот он пришел — голос без звука, эхо событий, запахов, видений и боли… Оказывается, боль тоже переходила с зерном моего духа из воплощения в воплощение, ибо она — вечная спутница каждой новообретенной истины.