Олимпия Клевская - Александр Дюма

Это лихорадочное возбуждение успокоилось только к утру, и тогда, приняв решение, она велела подогнать к дому наемный экипаж.

Олимпия уселась в него, и слуги смогли расслышать только, что она приказала кучеру везти ее к министру по делам Парижа.

Должность, которая так именовалась в те годы, соответствует тому, что мы назвали бы сегодня министром внутренних дел.

LXXVII. БАНЬЕР ДОКАЗЫВАЕТ АББАТУ, ЧТО ОН НЕ ТАК СЛАБОУМЕН, КАК ЭТО КАЖЕТСЯ

Злосчастный Баньер со своей стороны тоже, несомненно, принял решение, ибо на следующее утро около одиннадцати часов утра он был настолько же спокоен и рассудителен, насколько взбудораженным и порывистым он был накануне.

Он даже попытался, насколько возможно, позаботиться о своем туалете.

Не то чтобы он надеялся вновь увидеть Олимпию (столь тщеславных мечтаний он не лелеял ни одной минуты), но если не с возлюбленной, то с другом он повидаться рассчитывал; если нет Олимпии, он уповал на Шанмеле.

Да и аббат тоже, возвратившись к себе, был глубоко взволнован. После того как на мгновение он поверил, что его подопечный — самый благоразумный из обитателей Шарантона, он боялся теперь, как бы тот не оказался самым сумасшедшим.

Он провел ночь в размышлениях о странном приключении, которое привело Баньера в Шарантон как безумца, а его — как аббата.

Во время этих размышлений на ум ему пришло множество доводов. Едва успев поступить на службу, начать с того, чтобы просить смягчить условия содержания для неисправимого сумасшедшего, значило бы утратить право на доверие.

Аббат же считал, что начинать здесь надлежит в роли умного человека, а не только доброго христианина.

Он желал использовать свои возможности, но никогда не компрометировать тех, кто за него поручился.

Для иезуитов это основной пункт их учения: с тех пор, как Шанмеле был рукоположен в сан, он получил предписание действовать в соответствии с ним.

И все же он чувствовал себя прежде всего поборником добра и только потом — добрым иезуитом. Итак, в глубине души он принял решение, что, если только в Баньере осталась хоть искорка рассудка, он, аббат, раздует из нее пожар.

Надобно заметить, что вид Баньера, успокоенного, отдохнувшего, полного решимости, чрезвычайно помог ему укрепиться в своем мнении.

И действительно, едва увидев священника, Баньер воскликнул:

— Ах, дорогой аббат! Ах, господин де Шанмеле! Вот и вы! Скорее идите сюда и простите меня за то, что вчера я вас так напугал.

— Сказать по правде, да, милейший Баньер… — начал было аббат.

— Ну да, и вы меня покинули, уверившись, что я сумасшедший, — перебил Баньер.

— А я ведь был так к вам расположен, мое дорогое дитя!

— О, будьте покойны, — сказал Баньер, — я решил, что непременно вновь завоюю ваше доброе расположение.

Аббат изумленно вытаращил глаза.

— Да, — продолжал Баньер, — вы сомневаетесь, потому что на ваших глазах я впал во что-то вроде припадка умопомрачения.

— Во что-то вроде? — повторил Шанмеле. — Вы очень добры, но мне кажется, что вы впали в самый настоящий припадок безумия.

— Так вот, здесь вы заблуждаетесь, милейший аббат; то, что вы приняли за припадок, было угрызениями совести.

— Угрызения? У вас? Так раскаиваться, сын мой, можно лишь тогда, когда совершал преступления, а вы вчера за минуту до того сказали мне, что Господь в милости своей позволил вам не обременить своей совести ничем, кроме ошибок.

— Увы, отец мой! — вздохнул Баньер, поднимая глаза к Небу. — Часто человек совершает преступление, сам того не сознавая.

— В таком случае он не виновен.

— Мой дорогой аббат, вы один можете рассеять мои сомнения на сей счет, но в любом случае, преступник я или нет, я хочу, аббат, привести все к благому концу.

— А! В добрый час! — сказал Шанмеле. — Вот об этом стоит поговорить.

— Как бы там ни было, в театр я больше не вернусь.

— В самом деле? — просиял Шанмеле.

— Я более не увижу Олимпию.

— Даете слово?

— Зачем мне видеть ее, — сказал Баньер, — если она меня разлюбила?

— Откуда вы знаете?

— Я ее видел.

— Когда?

— Вчера.

— Во сне?

— Нет, наяву.

— Ну, вот! Опять вас обуревает безумие.

— Да не бойтесь, а если вы думаете, что я брежу, спросите у стражника, не приходила ли сюда вчера женщина, чтобы на меня посмотреть.

— В самом деле, когда я выходил из заведения, туда входила дама.

— В сером платье?

— Да.

— И в розовой накидке?

— Вроде бы так.

— Что? Вы говорите «вроде бы»?

— Разумеется: при виде женщин я потупляю взор.

— Досадно; в противном случае вы бы ее узнали.

— Она была не одна, — не без робости рискнул заметить Шанмеле.

— Да, знаю, она шла об руку с важным вельможей. Так вот, та женщина была Олимпия.

— И ее посещение…

— Это посещение, аббат, сделало меня несчастнейшим из смертных.

— Отчего же?

— Потому что оно мне доказало, что у нее жестокое сердце.

— Так она знала, что вы здесь?

— Нет, не знала, по крайней мере, мне так показалось.

— И она прошла мимо, не заметив вас?

— Напротив, она меня узнала.

— В самом деле? И что же она вам сказала?

— Ничего. Я лишился чувств, а она поспешила скрыться, испугавшись, что может себя скомпрометировать.

Аббат покачал головой.

— Ах! — вздохнул он. — Если все, что вы сказали, правда…

— Чистейшая правда, аббат.

— Очень некрасиво; правы те, кто утверждает, что женщина несет мужчине погибель.

— Значит, вы находите это подлым, не так ли?

— Это мерзко!

— В добрый час!

— Стало быть, вы излечились?

— Вполне.

— Вы меня в том заверяете?

— Я вам клянусь!

— А чем вы мне докажете, что ваш недуг прошел?

— О, господин аббат! Вспомните, как Иисус укорял святого Фому за его неверие.

— Иисус был Иисусом, а вы всего лишь Баньер.

— Увы! — вздохнул несчастный молодой человек. — Я тоже был поднят на мученический крест, и меня увенчали терновым венцом, шипы которого куда как остры.

— Нельзя сравнивать! Что до меня, я был бы счастлив, если бы вы мне доказали, что новые безумства у вас исключены.

— Так посмотрите на меня хорошенько, убедитесь в моем хладнокровии, коснитесь моей руки, положите ладонь мне на грудь: пульс не учащен, биение сердца ровное, все мертво, за исключением раскаяния и веры.

— Что ж, друг мой, — сказал Шанмеле, — вот теперь вы таковы, каким я желал вас видеть. Стало быть, вы ничего более не чувствуете к этой женщине?

— Ровно ничего.

— И никакого стремления к этой злополучной театральной жизни, на путях которой гибнет столько душ?