След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время - Владимир Александрович Шаров

не в их тощем послужном списке, а в том, как они вели себя на процессе. У них на двоих был один присяжный поверенный, человек очень ловкий, в конце концов и сумевший повернуть дело так, что всё закончилось безобидной ссылкой. В то время, когда остальные обвиняемые по старинной народовольческой традиции и не думали скрывать свою принадлежность к партии, наоборот, всякий раз, что им давали слово, использовали его не для защиты и оправдания, а для пропаганды эсеровской программы, Бальменова и Краус, по его совету, вели себя до крайности сдержанно. Когда же суд перешел к их допросу, адвокат решительно заявил, что всё обвинение его подзащитных основано на недоразумении; так как следствие не выявило участия Бальменовой и Крауса ни в одной акции, в вину им может быть поставлено только то, что они давали другим обвиняемым деньги и кров, но (тут он пустил в ход свой главный козырь, заявив: Краус и Бальменова вообще не знали, кому давали приют) это было обычной благотворительностью. Подсудимые промолчали. В итоге на фоне других обвиняемых они выглядели невинными жертвами, истинными овечками, и суд на это поддался.

Правда, едва приговор был вынесен, в газетах разных направлений появились заметки, где говорилось, что подобные хитрости и увертки несовместимы с честью революционера, во всяком случае, прежде, были несовместимы, и лишь порочат движение. Впрочем, романтики тогда уже не составляли в ЦК большинства, нынешнее поколение вождей имело мало иллюзий. Народничество явно было на спаде, на счету каждый человек, и массовые заклания тельцов – героев без страха и упрека – могли окончательно обескровить партию. Если она хотела выжить, тактика ее должна была быть быстро и радикально изменена, и казус Крауса – Бальменовой дал ЦК отличную возможность сказать рядовым бойцам, чего от них сейчас ждут. Упущен он не был. В эсеровской газете, издающейся в Париже, появился подробный разбор процесса, причем его автор Герман Лопатин – родоначальник и совесть движения – находил защиту Крауса и Бальменовой весьма удачной и для дела полезной. Но куда боˊльшую известность и внутри партии, и в стране им доставила другая история.

В тюрьме, еще до вынесения приговора, Краус и Бальменова, до того зная друг друга почти что шапочно, хотя и относясь с симпатией (каждый из них был во вкусе другого: он – высокий, худощавый, с черной гривой волос и печальными глазами Рахили, крещеный еврей; она – беленькая, стройная и строгая, этакая тургеневская девушка), – и вот на очной ставке они вдруг, не сговариваясь, объявили следователю, что хотят сочетаться законным браком. Дело к тому времени еще не определилось, и что их ждет, никому ясно не было. Месяц ушел на получение официального согласия родителей, обе семьи неожиданно легко дали его, и 22 марта оно уже пришло в тюремную канцелярию. Надо было еще получить санкцию начальника тюрьмы – подсудимые обратились к нему обычным порядком, и неделей позже, также безо всяких затруднений, она им была дана. Еще через день они были обручены в часовне при исправительном доме.

Дело это тогда получило сильную огласку, в частности, дошло и до двора, вызвав там сильнейшее неудовольствие. В газетах оно на время заслонило все другие перипетии процесса: церковь, сочетающая браком, освящающая одним из своих таинств отношения двух государственных преступников, – в подобном ключе это было подано и правыми, и левыми. Обсуждался и сам институт обручения, смысл этого обряда, его значение и происхождение, каким нужно приходить к нему и как приготовляться. Еще живее обсуждалось, кого родит и вырастит для престола, для отечества эта пара: династия заклятых врагов трона, начинающаяся из чресел Бальменовой, настолько загипнотизировала Государственный совет, что кары последовали незамедлительно. Губернатор получил высочайший выговор, начальник тюрьмы, давший разрешение на брак, был отставлен от должности и отправлен на пенсию, священнику Синодом было объявлено порицание. Естественно, что эти опалы не были пропущены газетами, лишь подлили масла в огонь: Николая, одержимого страхом Ирода, что вот-вот родится младенец, который его погубит, можно было встретить буквально в каждом номере.

Эта история была очередной и очень грубой ошибкой властей: не только миряне и рядовые священнослужители, частью даже епископат встал на сторону опальных, усмотрев здесь вмешательство светской власти в духовные дела, по каноническому праву никак ей не подвластные. Всё тогда способствовало громкости этого союза: и то, что он был евреем, а она русской из хорошей купеческой фамилии, и то, что родные с обеих сторон были людьми совершенно добропорядочными и законопослушными: ее – очень богатые откупщики, когда-то из раскольников, но уже два поколения назад вернувшиеся в православие и теперь широко занимающиеся благотворительностью, его отец – популярнейший в Петербурге хирург, спасший тысячи подданных Его Величества.

Обручение (законным браком они сочетались уже в ссылке) доставило Краусу и Бальменовой известность не только среди своих, и постепенно, хотя и не сразу, прошлые грехи были им отпущены. Многим в стране они представлялись настоящей живой ячейкой нового общества, нового мира, и в ссылке для Крауса это стало отличным трамплином. Он, например, оказался очень силен, даже умен в дискуссиях; он вообще был прирожденный теоретик: любил спор, полемику, любые словесные драки, был в них находчив, изобретателен, редко кому удавалось загнать его в угол. Хорошо было и то, что их с Бальменовой дом был гостеприимен и хлебосолен: родители с обеих сторон помогли щедро, так что она и Краус часто выступали на правах хозяев, были во всё приняты и посвящены. Это тоже способствовало его партийной карьере, именно его, потому что она, к удивлению всех, кто знал ее раньше и не сомневался, что первой скрипкой в их дуэте будет Бальменова, в Кимрах сознательно тушевалась, ей явно нравилось и было внове, что она верная и заботливая жена, что ей хватает одного отсвета его успехов. Было видно, что она его любит и ценит, у него был совсем другой, не знакомый ей ум, – то, как он соединял, сводил самые разные вещи, и что в итоге получал, не могло ей не нравиться. С ним ей никогда не было скучно и, конечно, ей было приятно, что и остальные наконец его оценили. Эта идиллия продолжалась две трети срока, а потом Бальменова на глазах стала вянуть.

В письмах к матери, с которой она была очень близка, Бальменова жаловалась, что последнее время мается, буквально не находит себе места, что целыми днями у нее болит голова, ломит кости, а отчего это – она понять не может. В ответ мать сначала очень осторожно высказалась в том смысле, что, скорее всего, в