Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

в 1950 году.

Подвергалась ли она репрессиям?

Может, да. Может, нет.

Молчание — золото.

И теперь уже вряд ли кто-то сумеет нарушить эту зловещую тишину и собрать воедино сдутую историей, прокрученную в ее мясорубке, человеческую пыль.

Всего в семье Розовских было тринадцать детей. Как и полагается, еврейская семья должна быть многочисленной.

Маму звали Нехама.

Отца — Захаром. Он был верующим евреем, знавшим иврит, читавшим Тору и ходившим в синагогу. Он умер в Минске в 1921 году. Нехама — в 1933-м в Вильно. Нехама как раз являлась двоюродной сестрой того самого повешенного мальчика по имени Иосиф, про которого написал в «Воскресении» Лев Толстой.

Этот мальчик Иосиф мне снится по ночам.

Мне кажется, он нас всех видит.

И он поет… Ведь он любит петь.

В этом смысле я на него похож.

Мне даже кажется, что у нас одно лицо.

И я спрашиваю его во сне:

— Ну и что, Иосиф, ты обо всем этом думаешь?

Он не отвечает. Он как бы предлагает думать нам…

Только тело его слегка качается под тюремным потолком.

Итак, революция как акт поначалу частного мщения за казнь одного маленького Розовского («око за око»), желание единственно возможной компенсации утраты, железное сопротивление «веку железному» — всё это оборачивается гибелью почти всего фамильного клана, и — финал: полный проигрыш «веку-волкодаву».

Все эти вызовы эпохи вертели судьбами людей, искавших высоту идей по причудливым траекториям, зигзагообразным и ломким, никогда не прямым. Можно осуждать присущий этим людям чудовищный максимализм, и я не хочу стелить соломки под их столь явные (теперь!) заблуждения. Сегодня нам легко говорить о расстреле человеческих потенциалов, об отсутствии тихого смирения как основополагающего закона бытия, о бесовском воинстве, вобравшем в свои ряды миллионы утраченных, канувших в бездну индивидов, о пустоте благодеяний, принесших на землю столь много кровавых зверств и гибельных катаклизмов, но было бы непростительно и глупо отвергать саму психологическую подоплеку неизбывной веры в утопию. «Праведники», хотевшие спасти мир, не спасли ни мир, ни себя в этом мире. Пафос разрушения кружил над их головами, в которых зрели и вызревали мысли о переустройстве всего и вся, ведь в НАШЕМ будущем не будет зла! «Из честных людей получаются честные носороги» (Э. Ионеско), да и всё же честные всегда лучше нечестных.

Жирные чиновники, деляги от политики, «паханы», влезшие во власть, — это не они. Их всепоглощенность будущим с его триумфом справедливости сделала из них по-детски беззащитных человечков, раздавленных ходом истории. «Но всё перемалывает время», — сказано Гоголем ОБО ВСЕМ, а не о чем-то, что мы можем посчитать выборочно, минуя те или иные лица, стертые уже из памяти и позабытые как якобы ничего не значащие и никому не интересные. «Людей неинтересных в мире нет» — сказано не мной, и мне нравится то, что сказано поэтом. Сестры — одна другой лучше, теперь братья…

Теперь, собственно, об отчиме, чью фамилию и благодаря которому отчество «Григорьевич» ношу. Отметим сразу: Гриша Розовский в своем семейном революционном выводке был белой вороной. Всё в нем — в его личности, характере, увлечениях, страстях, размышлениях — направлено совсем в другую сторону. Уточним: даже противоположную.

Вот ведь как распоряжается Всевышний судьбами своих «муравьев» — у него для них своя «политика противовесов»: Григорий Захарович Розовский, усыновивший меня и в связи с этим получивший звание моего «отчима», диаметрально позиционировал себя как человек, далекий от политики, — раз, имеющий в жизни совсем другие интересы — два.

Он ни с кем и ни за что не боролся. С Лениным не фотографировался и в анкетах честно писал по всем пунктам: «не был… не состоял… не участвовал».

Правда, ходил подлый слушок, будто Гриша в 14 лет командовал каким-то полком, но я думаю, это были досужие домыслы кого-то из боевых сестер — их фантазии вполне объяснимы, поскольку романтика требовала героики, где обязательно есть нечто поэтическое, а революционное миросознание должно менять жизнь к лучшему в полном согласии с иллюзиями, ради которых стоит жить и страдать. Все Розовские были натуры цельные, из породы негнущихся, умеющих мечтать и делать свою мечту. Вопреки всему.

Григорий Захарович, как мне помнится, имел в этой жизни три увлечения.

Первое — уважал маму, свою сослуживицу по работе, вечно хотел ей помочь. И мама его уважала, не более того. Их брак был фиктивным, жили они раздельно — мы у себя на Петровке, он у себя на Новокузнецкой. Но общались.

Второе — он любил голубей. Он их гонял профессионально, держа у окна в клетках в своей квартире на Новокузнецкой улице.

И третье увлечение — шахматы. Он играл в эту игру на уровне мастера, но звание (спортивное) имел пониже — кандидата в мастера. Шахматы и голуби — вроде бы два сумасбродства, но они грели быт, наполняли жизнь до краев, давали отчиму счастье.

Вообще-то «отчим» — слово какое-то дурное. Как и «мачеха». Сразу представляются какие-то злые люди, плохо относящиеся к чужим детям.

Ничего даже близко похожего на такое отношение к себе я не имел.

Более того, мы с ним подружились. На почве тех же голубей и шахмат.

— Подержи!.. Хочешь подержать? — говорил он мне, вручая в руки белоснежную птицу, и она тотчас начинала ворковать, будто разговаривала со мной о чем-то своем. Все-таки я был дворовый мальчишка, и мне было ИНТЕРЕСНО с ТАКИМ необычным человеком.

Это сейчас я не могу толком отличить сизаря от королевского, венценосного от почтового, а тогда разбирался во всех тонкостях, разумеется, с подачи Григория Захаровича.

Вместе мы посещали Птичий рынок. Покупали. Продавали. Торговались. Заводили знакомства. Голубятники Москвы — а их в те послевоенные времена в городе и пригородах было великое множество, и все фанаты, все теоретики и практики! — Григория Захаровича знали, — ну не все, но многие! — и он этих многих консультировал, общался с ними как знаток.

Если бы глянуть со стороны на это, наверное, было смешно: Григорий Захарович носил пенсне, имел лысину и очень сильные, неправдоподобно сильные руки, умевшие плотничать, токарничать, пилить, строгать, забивать гвозди, что-то ввинчивать и отвинчивать… Ведь все голубиные клетки в доме он сделал своими руками. В прихожей стояли огромный станок и стол с множеством инструментов — молотки, кусачки, ножницы, режущие жесть, напильники, тиски, пилы и пилки…

Так вот, этот человек с видом рафинированного интеллигента запросто болтал и находил общий язык с голубятниками-блатарями, с пахучими и грязными продавцами живого крылатого товара. Он умел на разные лады свистеть в два, три и четыре пальца