Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Не тут это. И не похоже, — усомнился Микола.

— Верно. Не тут. Но не все ли равно? А только опять мы сюда пришли, Микола!

Несмотря на ливший как из многих тысяч желобов ливень, батальону было приказано подтянуться и вновь идти вперед. Нельзя было отрываться от ускользающего противника ни на шаг, и бойцы, отряхиваясь, рысью побежали прямо через поле к польскому селу — по ту сторону границы… Зашлепали по грязи солдатские сапоги. Но все забыли об усталости, бежали с удвоенным упорством.

Иван Дудников и Микола несли в руках свою верную бронебойку, сопровождая пехоту, готовые каждую минуту помочь ей при столкновении с танками, а где понадобится, то и приглушить пулеметную точку.

С окраины села густо забил пулемет.

— Ложись! — раздалась команда.

— Где он? Откуда бьет? — запыхавшись, спросил Дудников.

— Кажись, из того будынку, из подвала, — ответил зоркий Микола. Откуда-то сзади захлопали минометы. Стальные с зубчатым оперением груши полетели через головы бойцов, падая и взрываясь у стен крытых черепицей халуп.

— Давай обойму, ефрейтор! — прилаживая за бугорком противотанковое ружье, крикнул Дудников. — Я его сейчас подсеку. Ну-ка, душегуб, получай!

Дудников тщательно прицелился, ударил. С басовитым свистом пошла вперед бронебойная пуля. Дудников выстрелил три раза подряд. Сквозь нечастую сетку затихавшего дождя было заметно, как вокруг низкого оконца подвала закурилась известковая пыль.

Пулемет продолжал стрелять.

— Воевать за границей, оказывается, не легче, — сердито заключил Дудников. — Ну-ка, подползем ближе.

Ружье было тяжелым Дудников и Микола тащили его вдвоем, как длинную кочергу: один — за дуло, другой — за цевьё. Мины вокруг них раз за разом ковыряли землю. Облепленные грязью, потные, обозленные, усталые, они подбирались к доту все ближе. Снова залегли у бугорка, и Дудников стал стрелять по амбразуре дота. Пулемет наконец замолчал.

— Вперед! — разнеслась позади команда.

Опять в небе вспыхнула молния, зарокотал мирный гром, сливаясь с отрывистым и глухим грохотом рвущихся снарядов.

Пехота кинулась вперед. Подхватив ружье, бронебойщики, тяжело топая и скользя по размокшему жнивью, побежали вслед за ней…

На окраине села пехотинцы Гармаша, обтекая низкие жалкие халупы, уже завязывали ближний бой с засевшими в костеле гитлеровцами.

Иван и Микола подбежали к домику, из которого недавно строчил пулемет. Оттуда уже выскочили двое бойцов с разгоряченными красными лицами.

— Прикончили двух гадов, первых на польской земле. А пулемет кто-то раньше нас разворотил, — крикнул на бегу боец и, упав за каменную изгородь, застрочил из автомата вдоль улицы.

И опять пришлось Ивану и Миколе прилаживать у стены свою бронебойку, помогать пехоте выковыривать из каждой щели врагов. Проползли в тыл первые раненые, обагрившие кровью братскую землю Польши.

И снова команда:

— Вперед! Вперед!..

Бронебойщики забежали в первую халупу, нахохлившуюся черной от времени соломенной крышей. Во дворе — голо, из каждой щели глядит страшная, невиданная бедность. На гребне крыши пустое гнездо аиста — птицы улетели.

— Не сладко, видать, живут, — заметил чумазый от грязи Дудников.

Бронебойщики осторожно обошли халупу, приставили ружье к стене. Кажется, можно и отдохнуть. Во дворе собрались автоматчики. Дождь припускал все сильнее.

— Есть еще один населенный пункт! — победоносно крикнул Гоголкин, вбегая во двор Плащпалатка развевалась за его спиной, как крылья большой птицы.

Иван Дудников постучал в низкую дверь. Никакого ответа. Он нажал на дверь плечом, она открылась. Из сеней пахнуло зловонием.

Иван Дудников и Микола вошли в халупу. В ней сгустились промозглая сырость, сумрак. Не сразу можно было разглядеть что-нибудь после дневного света. Но глаза Дудникова и Миколы быстро освоились, и первое, что увидели бронебойщики, — это несколько пар детских широко раскрытых глаз, светивших, как угольки, из темного угла…

Позади детей, словно заслоняясь ими, стояла изможденная женщина в сером рубище и с ужасом и надеждой смотрела на вошедших советских бойцов.

— Не бойся, хозяюшка! — как можно мягче проговорил Дудников. — Вот пришли и к вам — Гитлера выгонять.

Женщина молчала, словно окаменела, и вдруг кинулась к бронебойщикам, упала на колени, протягивая руки.

— Жолнежи! Добре людзи! Добре людзи!

Ивану Дудникову много приходилось видеть за войну всяких лиц, отмеченных страданием и горем, но такого он еще не видал. Желтая сморщенная кожа обтягивала костистое лицо женщины, волосы свисали редкими прядями с ее головы, глаза то пугающе вспыхивали, то вновь потухали.

Дудников невольно попятился.

— Что ты, хозяюшка? Мы не тронем! Мы — советские… Мы — русские, — растерянно бормотал он. — Встань! Встань! Эх, какая ты.

Он поднял женщину, она показалась ему легкой, как будто сотканной из пуха..

Дудников кинул взгляд на молчавших детишек, щедрое на доброту сердце его сжалось. Он живо снял из-за спины сумку, вынул добрую краюху солдатского ржаного хлеба, разломил на куски.

— Ну-ка, подходи, братва! — весело скомандовал он. — Сколько вас тут?

И детские тонкие руки одна за другой потянулись к советскому хлебу.

— О-о, да вас тут целый взвод! — засмеялся Дудников. — Ах вы, мелкота! Ну-ка, Микола, давай свой НЗ[12].

Микола уже развязывал сумку.

— Дзенькую. Дзенькую, — плача, повторяла женщина и силилась дотянуться до рук Ивана и поцеловать их.

Оставив весь свой продовольственный запас в халупе — хлеб, сахар, консервы, — бронебойщики вышли во двор.

— Ну вот, Микола… Первое доброе дело за границей сделали… Теперь пойдем дальше!

— Выходи! — понеслась по селу команда.

И, вытянувшись цепочкой, весело гомоня, рота за ротой, вновь двинулись в туманную мглу советские воины.

Они уходили под теплый летний дождь, скрываясь за синеющими полями, за лесами, — все дальше и дальше.

И с каждым их шагом все дальше отступала на запад война…

13

В Москве Алексей Волгин пробыл всего пять дней.

Еще будучи в армии, он иногда мечтал о том дне, когда снова вернется на прежнюю новостройку, но потом мечта эта стала казаться ему чересчур смелой и самонадеянной.

Слишком много было у страны и у ее руководителей важных дел и забот, чтобы помнить об одном человеке, пусть даже крупном работнике, о его личных желаниях… Так думал Алексей.

Но оказалось то, о чем он думал, не было только его личным делом; о нем не забыли, и, как только советские войска стали подходить к границе, эти неизвестные Алексею, никогда ни о ком не забывающие люди решили вернуть его на прежнюю работу.

Мечта осуществилась. Алексей ехал на бывшую новостройку. Последние слова ответственного руководителя из наркомата все время звучали в его ушах.

— Подумали мы, посоветовались, кого нам направить на восстановление Н-ской дороги, и решили послать вас. Кого же еще посылать? Вы знаете там каждый мостик, каждый разъезд, сами готовили эту дорогу к сдаче в эксплуатацию, отрывали ее с болью от своего сердца, когда пришлось все оставлять. Новостройка — это сама ваша жизнь… Мы возвращаем ее вам… Езжайте и верните дорогу стране. Желаем вам успеха.

Алексей не мог забыть, как, выйдя из наркомата, долго бродил по московским улицам, весь охваченный нетерпением поскорее взяться за новое большое дело.

Уже вечерело. Над столицей густела легкая дымка, лучи заходящего солнца как бы растворялись в ней, рассеивая всюду мягкий, постепенно затухающий свет.

На площади Дзержинского, в Охотном ряду и всюду — во все стороны от Красной площади — по лучеобразным линиям улиц горели еще не яркие, но живые огни фонарей: уличное затемнение полагалось проводить только по сигналу тревоги, но таких сигналов давно уже не было, и фонари горели все время.

Москва стояла в их теплом озарении такая же красивая и нерушимая, как и прежде. Еще утром, в час приезда, Алексей не заметил в столице ни одного разрушенного дома. Улицы были полны обычного движения, толпы людей стекали в подземные дворцы метро, сновали машины, сигналили светофоры… И Алексею, отвыкшему за три с лишним года войны от городского шума и от обилия света, показалось все это удивительным, как будто его сразу из темного дымного подземелья перенесли в теплый, ярко освещенный дом.

В торопливом, как и до войны, потоке людей шел Алексей, и гордость переполняла его.

«Всё, всё — как прежде, — думал он. — Как будто никогда не было ни воздушных бомбардировок, ни промерзших насквозь домов зимой сорок второго года… А ведь мы были тогда близко от Москвы… И такие, как Дудников, Хижняк, Гомонов, Гармаш, заслонили ее тогда своей грудью…»