Мир глазами Гарпа - Джон Уинслоу Ирвинг

или борьбой, и он даже подробно объяснил, почему это необходимо, одному молодому преподавателю с английской кафедры, совсем недавно получившему диплом и восхищавшемуся книгами Гарпа. Преподавателя звали Дональд Уитком, и, слушая его нервное заикание, Гарп с любовью вспоминал покойного мистера Тинча, а также, если судить по яростному биению его пульса, и Элис Флетчер.

Отчего-то в тот день Гарп был рад поговорить о писательском искусстве с кем угодно, и юный Уитком с восторгом его слушал. Дон Уитком впоследствии часто будет вспоминать, как Гарп определил акт зачатия нового романа. «Это похоже на попытку оживить мертвого, — сказал он и тут же поправился: — Нет, не так! Скорее на попытку всех и навсегда сохранить живыми. Даже тех, кто в конце романа обязательно должен умереть! Их-то как раз и важнее всего сохранить живыми». А потом Гарп сказал еще одну фразу, которая, видно, и ему самому очень нравилась: «Писатель, романист — это врач, обращающий внимание только на терминальные случаи»15.

Юный Уитком был настолько потрясен, что даже записал эти слова.

Биографией Гарпа, которую Дональд Уитком напишет несколько лет спустя, будут восхищаться исследователи, презирая Уиткома и завидуя ему. Уитком вспоминал, что Период Расцвета (как он его называл) в творчестве Гарпа обусловлен присущим этому писателю ощущением собственной смертности. Покушение на Гарпа, совершенное джеймсианкой в грязно-белом «саабе», как утверждал Уитком, настолько встряхнуло его, что вновь пробудило в нем потребность писать. И Хелен Гарп этот тезис вполне поддерживала.

В принципе мысль была вполне справедливая, хотя сам Гарп безусловно над нею бы посмеялся. К тому времени он действительно уже напрочь позабыл о джеймсианках и совершенно не искал встреч с ними. Но подсознательно, возможно, все же ощутил ту встряску, о которой позже говорил Уитком.

Так или иначе, а в тот день в закусочной Бастера Гарп продержал завороженного Уиткома до тех пор, пока не настало время для занятий в борцовской секции. Выбегая из закусочной (и оставив Уиткома расплачиваться, как вполне добродушно вспоминал позднее молодой человек), Гарп налетел на декана Боджера, который только что три дня провел в больнице из-за болей в сердце.

— Они так ничего и не нашли! — пожаловался Боджер.

— Ну а хоть сердце-то ваше на месте обнаружили? — пошутил Гарп.

Декан, юный Уитком и сам Гарп дружно рассмеялись, и Боджер сказал, что в больницу брал с собой только «Пансион „Грильпарцер“» и, поскольку эта книга оказалась слишком короткой, имел возможность трижды перечитать ее с начала и до конца. История, пожалуй, несколько мрачноватая, чтобы читать ее в больнице, признался Боджер, но он хотя бы рад, что у него не бывает таких снов, как у бабушки Йоханны, а значит, наверняка еще поживет на этом свете. И вообще, сказал Боджер, книга ему очень понравилась.

Уитком будет потом вспоминать, что при этих словах Гарп отчего-то смутился, хотя похвала Боджера явно была ему приятна, и убежал, забыв свою вязаную шапочку, но Боджер сказал Уиткому, что отнесет ее прямо в спортзал, он очень любит заходить в зал, когда Гарп тренирует своих воспитанников. «Он там настолько в своей стихии…» — сказал Боджер.

Дональд Уитком борьбой не увлекался, однако с огромным энтузиазмом говорил о творчестве Гарпа. И оба преподавателя, молодой и старый, сошлись в одном: Гарп — человек на редкость энергичный.

Впоследствии Уитком вспоминал, как вернулся в свою крошечную квартирку в одном из спальных корпусов школы и попробовал записать все то, что так впечатлило его в разговоре с Гарпом, однако закончить записи не успел: наступило время ужина. Спустившись в столовую, Уитком оказался одним из немногих обитателей Стиринг-скул, которые еще ничего не слышали о случившемся. И как ни странно, именно декан Боджер — глаза опухли и покраснели, лицо сразу на несколько лет постарело — остановил юного Уиткома у входа в столовую. Декан, забывший свои перчатки в спортзале, комкал в ледяных руках вязаную шапочку Гарпа. Когда Уитком увидел, что шапочка все еще у Боджера, он сразу, даже не взглянув Боджеру в глаза, догадался, что случилось нечто ужасное.

Гарп вспомнил о забытой шапке, когда уже бежал рысцой по заснеженной дорожке от закусочной Бастера к спортивному комплексу имени Сибрука. Но вместо того, чтобы вернуться за шапкой, он решил прибавить скорость и помчался прямо в спортзал. Голова у него почему-то успела замерзнуть, хотя на улице он пробыл не больше трех минут, пальцы на ногах тоже замерзли, и он сперва как следует отогрел ноги в душной тренерской и только потом надел борцовки.

Там же, в тренерской, он быстро переговорил со своим любимым воспитанником, который весил 145 фунтов. Парнишка старался пластырем примотать левый мизинец к безымянному пальцу, чтобы не бередить травму, которую другой тренер назвал растяжением. Гарп спросил, делали ли ему рентген; сделали, сказал мальчик, перелома нет. Гарп хлопнул его по плечу, спросил, сколько он примерно весит, нахмурился, услышав ответ — скорее всего, фунтов пять, по крайней мере, он себе прибавил, — и пошел переодеваться.

В тренерской Гарп снова остановился, прежде чем пройти в зал. «Ты просто смажь ухо вазелином, и все», — посоветовал ему один из тренеров. Ухо у Гарпа начинало распухать, он явно слегка его обморозил, а от вазелина оно стало скользким, и Гарп рассчитывал, что это как-то его защитит. Гарп не любил бороться в шлеме, наушники не были частью борцовской формы, когда он сам занимался борьбой, так что он не видел особой причины надевать их теперь.

Прежде чем отпереть борцовский зал, Гарп вместе с другим учеником, весившим 152 фунта, пробежал милю по беговой дорожке. На последнем круге Гарп предложил парнишке рвануть наперегонки, но у того сил явно оставалось побольше, и под конец он обогнал Гарпа на целых шесть футов. Затем, уже в борцовском зале, Гарп устроил с ним «поединок» — просто чтобы разогреться — и легко положил его на лопатки раз пять или шесть, а затем минут пять гонял по залу, пока тот совсем не выдохся. Только тогда Гарп, заняв нижнюю защитную позицию, позволил парню попытаться уложить его на лопатки. Однако долго в такие игры Гарп играть не мог: мышца спины, когда-то поврежденная, до сих пор плохо тянулась, и он велел мальчишке разминаться с кем-нибудь другим, а сам сел в сторонке, прислонившись к стене, и, потея от удовольствия, стал наблюдать, как зал наполняется его борцами.

Он разрешил им разогреться самостоятельно — он ненавидел организованную физическую подготовку, — прежде чем показать первый из приемов, в которых сегодня нужно было попрактиковаться.