«Попаданец» на троне - Герман Романов

Пастор лютеранской церкви Святого Петра Бюшинг молча, но с нескрываемым опасением смотрел на явившегося к нему со служебным посещением вице-президента Юстиц-коллегии фон Эмме. Визит такого высокопоставленного чиновника и в обычное время не сулил ничего хорошего, а сейчас вызывал только ужас и опасение за свою жизнь.

Пастор своими глазами видел, что творилось в Петербурге — насильственное лишение Петра Федоровича, искренне симпатизировавшего лютеранству, императорского престола не сулило ни его церкви, ни его многочисленным прихожанам ничего хорошего.

— Пастор! Я прибыл к вам по поручению Сената. Вы обязаны немедленно привести к присяге на верность императрице Екатерине Алексеевне всех своих прихожан и присягнуть лично. — Фон Эмме пристально посмотрел в глаза испуганного пастора. — Это категорическое требование Правительствующего Сената, — видя колебания Бюшинга, добавил вице-президент.

— Но как же нам присягать, господин фон Эмме? Ведь император Петр еще не отрекся от престола. И нет соответствующего высочайшего манифеста, собственноручно им подписанного и оглашенного всем верноподданным. Это несколько преждевременно…

— Дорогой пастор, — вкрадчиво, но с жестокой и презрительной улыбкой сказал вице-президент, — неужели вы так мало знаете нашего доброго императора? Неужели думаете, что с его стороны будет оказано какое-нибудь вооруженное сопротивление?

Увы! Пастор слишком хорошо знал нерешительность русского самодержца, давно ставшую притчей во языцех. Кайзер Петер был просто не в состоянии не только проливать чужую кровь, не говоря уже о его собственной, но и проделать действительно решительные поступки. Особенно в таком сложном времени, как нынешний переворот.

Более того, в глубине души пастор считал Петра трусом, так как стал свидетелем крайне неприятной для царя ситуации. Когда в Ораниенбауме дали залп несколько орудий, то император сильно побледнел, присел от страха, а потом быстро убежал во дворец и надолго скрылся, хотя до этого говорил всем собравшимся, что до безумия любит артиллерийскую стрельбу. Нет, император обречен…

— Я сегодня же приведу к присяге всех своих прихожан и вместе с ними самолично дам присягу нашей государыне императрице Екатерине Алексеевне, самодержице Всероссийской. Покорно же прошу вас, господин вице-президент, передать Правительственному Сенату, что мы все являемся верноподданными ее императорского величества и засвидетельствовать наши присяжные листы…

Фон Эмме улыбнулся, коротко поклонился пастору и вышел. Бюшинг подошел к окну, творя про себя молитву. Через чисто вымытое стекло было видно, как мимо дома нестройными рядами идет с присяги колонна гвардейской пехоты. Глядя на сверкающие штыки, пастор мысленно похвалил себя за правильный выбор…

Ораниенбаум

— Ваше величество! Вам надо отрешить принцев Георга и Петра, они вас подведут, — словно угадав его мысли, произнес Миних, вставший рядом, — их ненавидят русские. И не давайте назначений фельдмаршалам, полковникам гвардии Семеновского Лопухину и Преображенского князю Трубецкому, при вашей свите здесь в Ораниенбауме находящимся. Я думаю, оные полковники лживы и кривды вам многие чинят, а при случае удобном изменят и к мятежным своим полкам перейдут…

— Я понял, мой старый друг! И вот что — депеши отправляй мне нарочными ежедневно, сюда, но вот если под арестом сам окажешься… Мало ли что. Или вдруг письмо от твоего имени подметное отправят, то, чтоб уберечься от кривды, ты в свои письма вставляй поклон матушке Елизавете Романовне. И отправляйся немедля, я сейчас Волкова потороплю, чтобы указы тебе передал. И еще одно, — Петр взял колокольчик и хотел позвенеть им. Но не успел, дверь в кабинет открылась, и секретарь Волков зашел с целой кипой бумаг в руках.

И когда же он успел, полчаса только прошло, а все уже готово. Полезен в работе, сукин сын…

Разложив бумаги на столе, секретарь вопросительно посмотрел на Петра. Петр глянул — бумага гербовая, ниже типографским шрифтом отпечатан он, имярек, самодержец и прочая, а далее от руки.

«И красив же у него почерк, словно бисер стелется. Да и содержимое приказов к войскам… Поспешать… Тяжкий гнев государев… Кто противиться будет, живота лишать… Страшненькая бумага. И манифесты хороши, все четко и правильно написано. А здесь почерк другой, но сам текст идентичен. Видать, другого писца за написание посадил. А что — ничего менять не надо, знай только копируй».

— Хорошо написано, молодец. Но надо еще списков сорок манифестов. В разные города послать. Всех писцов посади!

Волков послушно кивнул, приготовил чернильницу, перо и вопросительно посмотрел на Петра. Тот похолодел. «Опаньки, приехали. Мне же надо подписать бумаги, это конец. Спокойно, закрой глаза и ни о чем не думай…»

Петр отрешился от всего, взял в руки перо, на самом деле закрыл глаза и выдавил из головы все мысли. Быстрый росчерк… Волков спокойно, без удивления, взял подписанный лист, присыпал песочком подпись, сдул его, легонько смахнул ладонью и тут же положил второй.

И Петр начал быстро подписывать. Ну и чудненько, рука подписывает сама, только бы не видеть и ни о чем не думать! И стал трудиться, как автомат, черкая раз за разом что-то на подаваемых листах.

Секретарь собрал подписанные императором бумаги и вышел из кабинета. Но вскоре дверь в который уже раз снова отворилась, и на пороге застыл незнакомый голштинский офицер, явно русский, при шляпе и шпаге, а значит, при исполнении:

— Ваше величество, к вам генерал-адъютант Гудович и генерал-майор Измайлов! Примете? Слушаюсь, государь!

Вошел Измайлов, уже в чистом мундире, лицо умытое, ботфорты начищены. И второй, лет сорока, в зеленом русском мундире с золотыми позументами, на правом плече золотые шнуры аксельбанта. Он и заговорил первым:

— Ваше величество! Я говорил сейчас с фельдмаршалами Лопухиным и князем Трубецким, они просят принять их, говорят, что приведут свои полки к беспрекословному повиновению.

«Ага, хрен они приведут, изменят, суки! Но вот дезинформацию отправить Катьке нужно! Глядишь, и выиграем пару часов, а они успокоятся и сами напролом уже не полезут».

— Зовите их… Андрей Васильевич! — память не подвела, и он вспомнил, что по Шишкову этот генерал был предан Петру до конца.

Вошли двое, в шикарных расшитых золотом мундирах, пожилые, барбосистые, чистопородные… Сучары. И как «тезка» этим рожам поверить мог? Бог шельму не зря метит! А тут зараз две шельмы.

— Милые вы мои, — залебезил перед ними Петр, приобнял за плечи, — я рад, что вы уговорите все полки прекратить волнения и вернете в казармы. Примирите меня с любезной супругой нашей, я во всем буду и ее слушаться, и вас, и Сенат. Вы мне даете в этом слово, что помирите нас и приведете мою любимую гвардию в умиротворение? Я сейчас же напишу любезной супруге Екатерине Алексеевне письмо.

Петр подошел к столу и быстро набросал, не думая, униженное письмо. Почерк также оказался императорский, благо образец перед носом лежал, и это принесло ему удовлетворение. Он со счастливым видом подмахнул никчемную бумажку, трясущимися руками свернул в трубочку и обвязал шнурком.

А краем глаза смотрел на стоящих в кабинете военных — лица Миниха и Измайлова побледнели и растерянно вытянулись, а те двое злорадно и с презрением переглянулись. Лишь Гудович взирал на все с олимпийским спокойствием. Рык трясущейся рукой вручил писульку князю и, по-собачьи глядя в глаза, лебезяще проговорил:

— Я буду ждать ответа здесь, в Ораниенбауме, мы помиримся! Я даже разоружу голштинцев, мои намерения чисты. Гудович, всем солдатам чарку водки за здравие любимой нами супруги, государыни Екатерины Алексеевны. Никаких гонцов к Румянцеву я отсылать не буду, фельдмаршал, это мое государево слово…

— Ваше величество! — в один голос, с нескрываемым ужасом, одновременно заорали Миних с Измайловым, а генерал Гудович уже закрыл за собой створки двери.

«Вот так и дальше смотрите, морды, с презрением, спесиво. А это очень хорошо, что клюнули. Теперь вы полностью уверены, что я, как баран, дам вам себя спокойно зарезать…»

— Молчать! Я хочу мира и спокойствия, и вы, мои дорогие, помогите мне в этом, вот вам письмо. И лучших лошадей до Петербурга. Вы даете мне слово? — он просяще заглянул фельдмаршалам в глаза. Миних с Измайловым застыли в масках неописуемого ужаса.

— Даем вам слово, государь… — надменно брякнули гвардейские полковники, как отмахнулись от чего-то вонючего. И, резко повернувшись к нему спиной, бодро пошли за дверь. Петр проводил их до дверей и крикнул дежурному офицеру:

— Лучших лошадей господам фельдмаршалам!

Повернулся, за ним кто-то закрыл двери. Он улыбнулся остолбеневшим Миниху и Измайлову.

— Я рад, господа, что вы поняли мою военную хитрость и помогли мне во всем. Пришлось их в обман ввести, и теперь эти изменники сделают нам великую помощь. — Лица Миниха и генерала снова вытянулись, потом заулыбались вояки. Дошло, видимо.