Русские женщины - Николай Алексеевич Некрасов

в трясину испуганный конь

Так рвется, завидевши сушу…

И стало, родные, светлей и светлей!

Увидела я возвышенье:

Какая-то площадь… и тени на ней…

Чу… молот! работа, движенье…

Там люди! Увидят ли только они?

Фигуры отчетливей стали…

Вот ближе, сильней замелькали огни.

Должно быть, меня увидали…

И кто-то стоявший на самом краю

Воскликнул: «Не ангел ли божий?

Смотрите, смотрите!» – Ведь мы не в раю:

Проклятая шахта похожей

На ад! – говорили другие, смеясь,

И быстро на край выбегали,

И я приближалась поспешно. Дивясь,

Недвижно они ожидали.

«Волконская!» – вдруг закричал Трубецкой

(Узнала я голос). Спустили

Мне лестницу; я поднялася стрелой!

Все люди знакомые были:

Сергей Трубецкой, Артамон Муравьев,

Борисовы, князь Оболенской…

Потоком сердечных, восторженных слов,

Похвал моей дерзости женской

Была я осыпана; слезы текли

По лицам их, полным участья…

Но где же Сергей мой? «За ним уж пошли,

Не умер бы только от счастья!

Кончает урок: по три пуда руды

Мы в день достаем для России,

Как видите, нас не убили труды!»

Веселые были такие,

Шутили, но я под веселостью их

Печальную повесть читала

(Мне новостью были оковы на них,

Что их закуют – я не знала) …

Известьем о Кате, о милой жене,

Утешила я Трубецкого;

Все письма, по счастию, были при мне,

С приветом из края родного

Спешила я их передать. Между тем

Внизу офицер горячился:

«Кто лестницу принял? Куда и зачем

Смотритель работ отлучился?

Сударыня! Вспомните слово мое,

Убьетесь!.. Эй, лестницу, черти!

Живей!.. (Но никто не подставил ее…)

Убьетесь, убьетесь до смерти!

Извольте спуститься! да что ж вы?..» Но мы

Все вглубь уходили… Отвсюду

Бежали к нам мрачные дети тюрьмы,

Дивясь небывалому чуду.

Они пролагали мне путь впереди,

Носилки свои предлагали…

Орудья подземных работ на пути,

Провалы, бугры мы встречали.

Работа кипела под звуки оков,

Под песни, – работа над бездной!

Стучались в упругую грудь рудников

И заступ и молот железный.

Там с ношею узник шагал по бревну,

Невольно кричала я: «Тише!»

Там новую мину вели в глубину,

Там люди карабкались выше

По шатким подпоркам… Какие труды!

Какая отвага!.. Сверкали

Местами добытые глыбы руды

И щедрую дань обещали…

Вдруг кто-то воскликнул: «Идет он! идет!»

Окинув пространство глазами,

Я чуть не упала, рванувшись вперед, —

Канава была перед нами.

«Потише, потише! Ужели затем

Вы тысячи верст пролетели, —

Сказал Трубецкой, – чтоб на горе нам всем

В канаве погибнуть – у цели?»

И за руку крепко меня он держал:

«Что б было, когда б вы упали?»

Сергей торопился, но тихо шагал.

Оковы уныло звучали.

Да, цепи! Палач не забыл никого

(О, мстительный трус и мучитель!), —

Но кроток он был, как избравший его

Орудьем своим искупитель.

Пред ним расступались, молчанье храня,

Рабочие люди и стража…

И вот он увидел, увидел меня!

И руки простер ко мне: «Маша!»

И стал, обессиленный словно, вдали…

Два ссыльных его поддержали.

По бледным щекам его слезы текли,

Простертые руки дрожали…

Душе моей милого голоса звук

Мгновенно послал обновленье,

Отраду, надежду, забвение мук,

Отцовской угрозы забвенье!

И с криком «иду!» я бежала бегом,

Рванув неожиданно руку,

По узкой доске над зияющим рвом

Навстречу призывному звуку…

«Иду!..» Посылало мне ласку свою

Улыбкой лицо испитое…

И я побежала… И душу мою

Наполнило чувство святое.

Я только теперь, в руднике роковом,

Услышав ужасные звуки,

Увидев оковы на муже моем,

Вполне поняла его муки,

И силу его… и готовность страдать!

Невольно пред ним я склонила

Колени, – и прежде чем мужа обнять,

Оковы к губам приложила!..

И тихого ангела бог ниспослал

В подземные копи – в мгновенье

И говор, и грохот работ замолчал,

И замерло словно движенье,

Чужие, свои – со слезами в глазах,

Взволнованы, бледны, суровы —

Стояли кругом. На недвижных ногах

Не издали звука оковы,

И в воздухе поднятый молот застыл…

Все тихо – ни песни, ни речи…

Казалось, что каждый здесь с нами делил

И горечь, и счастие встречи!

Святая, святая была тишина!

Какой-то высокой печали,

Какой-то торжественной думы полна.

«Да где же вы все запропали?» —

Вдруг снизу донесся неистовый крик.

Смотритель работ появился.

«Уйдите! – сказал со слезами старик. —

Нарочно я, барыня, скрылся,

Теперь уходите. Пора! Забранят!

Начальники люди крутые…»

И словно из рая спустилась я в ад…

И только… и только, родные!

По-русски меня офицер обругал,

Внизу ожидавший в тревоге,

А сверху мне муж по-французски сказал:

«Увидимся, Маша, – в остроге!..»

«В полном разгаре страда деревенская…»

В полном разгаре страда деревенская…

Доля ты! – русская долюшка женская!

Вряд ли труднее сыскать.

Не мудрено, что ты вянешь до времени,

Всевыносящего русского племени

Многострадальная мать!

Зной нестерпимый: равнина безлесная,

Нивы, покосы да ширь поднебесная —

Солнце нещадно палит.

Бедная баба из сил выбивается,

Столб насекомых над ней колыхается,

Жалит, щекочет, жужжит!

Приподнимая косулю тяжелую,

Баба порезала ноженьку голую —

Некогда кровь унимать!

Слышится крик у соседней полосыньки,

Баба туда – растрепалися косыньки, —

Надо ребенка качать!

Что же ты стала над ним в отупении?

Пой ему песню о вечном терпении,

Пой, терпеливая мать!..

Слезы ли, пот ли у ней над ресницею,

Право, сказать мудрено.

В жбан этот, заткнутый грязной