Улица моего детства - Бийке Кулунчакова

Что же касается меня, то мне до слез не хотелось никуда переезжать, не хотелось расставаться со своими одноклассниками, школой, зелеными тополями на берегу канала, соседями. А вот Инжибийке и Бегали прямо прыгали от радости; глядя на них, ликовал и Кендали. Они ожидали этого переезда как какого-то праздника. Инжибийке даже злилась на меня, что отъезд задерживается из-за моей учебы.

Как только начались каникулы, мы стали собираться в дорогу.

В день нашего переезда во дворе у нас толпились люди. Колжа Канбий даже расплакался. Он уже много лет работал в бригаде отца и был к нему очень привязан. Люди прозвали его Колжа-Наивный.

Провожая нас, мои подружки плакали, особенно Байрамбийке. Она без конца твердила, чтобы я не забывала ее.

Когда уже погрузили на машину вещи, соседи принесли хлеб, масло, сыр, помидоры, чтобы мы в дороге перекусили, хотя пути-то до того аула минут пятнадцать — двадцать. Но таков был обычай, оставшийся от старых времен, когда никого из аула не отпускали в дорогу, не снабдив запасом еды.

Мы расселись в кузове поверх свертков и узлов. Машина тронулась. Остающиеся махали руками и кричали нам вслед:

— Только смотрите, там себе дома не стройте!

— Возвращайтесь скорее!

НА НОВОМ МЕСТЕ

И началась для нас совершенно новая жизнь. Наверное, именно так жили в далекие-предалекие времена наши предки. Мы то и дело кочевали по необъятной степи в поисках хороших пастбищ. Жили то в юрте, то в вагончике на резиновых колесах. У отца было два помощника. Они пасли отару. Мы с Инжибийке нередко тоже на весь день уходили с чабанами. Привольно чувствовали мы себя в степи. Здесь и земля была какая-то совсем другая, песчаная, мягкая. Трава низкорослая, жесткая, как щетина; вместо деревьев редкие кустарники, вместо реки разбросанные то тут, то там артезианские колодцы. А простор, которому не было ни конца ни края, степной ветер, настоянный на травах и цветах, не переставали удивлять нас. Мы с Инжибийке ловили ящериц и кузнечиков, а потом отпускали; среди густой травы отыскивали гнезда жаворонков и подолгу рассматривали, боясь приблизиться, чтобы не спугнуть; долгие минуты, затаившись в полыни, проводили неподалеку от сусличьих норок, ожидая, когда же появится рыжий пушистый зверек и, приподнявшись на задних лапках, весело засвиристит; провожали взглядом стаи пролетающих над степью птиц.

Домой возвращались к обеду вместе с чабанами, загорелые, уставшие, томимые жаждой и голодом. Залпом опорожнив по огромной чашке холодного айрана, садились обедать. Мать кормила нас наваристым бульоном с лапшой и мясом. Наевшись, мы с Инжибийке стелили в тени юрты войлок и часок-другой, пока спадет жара, спали; нередко рядом с нами укладывались, свернувшись клубком, и наши собаки, словно телохранители. Взрослые тем временем отдыхали в юрте, где было прохладно и темно.

Потом мы помогали маме мыть посуду, кипятить чай и ведром на длиннющей веревке доставать из глубокого колодца воду. Когда смотришь в этот колодец, то дна не видно, только когда ведро касается воды, доносится тихий всплеск. Иногда отправлялись искать забредшего бог весть куда теленка, а он, озорник, не хотел возвращаться, бегал, прыгал, затевал с нами игру.

Особенно любила я степные закаты. Оранжевый круглый шар, все еще яркий, но уже такой, что на него можно смотреть, медленно. опускается на самый краешек степи, постепенно багровеет и подсвечивает округлые бока облаков; небо над головой быстро темнеет, а воздух словно бы все еще разбавлен розовым арбузным соком. Сколько я ни глядела на солнце, никак не могла заметить его движения, как оно опускается. Солнце все ниже и ниже клонилось к горизонту, осторожно соприкасалось с ним, так осторожно, что я ни разу не почувствовала толчка, как ни ждала и ни прислушивалась. Постепенно солнце погружалось в землю, и казалось, что это не солнце вовсе, а опрокинутый ломоть сладкого-пресладкого арбуза. «Айбийке, давай сбегаем посмотрим, что там!» — предложила однажды сестренка. «Это очень далеко, — вздохнула я. — До темноты не успеем вернуться…»

Мама разводила костер. И тьма от юрты то разбегалась в разные стороны, то опять приближалась, пряталась за юрту, то с одного ее боку выглядывала, то с другого. Мама подбрасывала в огонь курай, и темнота вновь убегала в степь.

Мы сидим перед юртой на войлоке и играем в кости или рассказываем друг другу сказки. Рассказываю в основном я, а Инжибийке, Бегали и Кендали слушают. Вскоре из темноты доносятся мужские голоса. Это возвращаются чабаны. Вот наконец и они сами. Мама снимает с прокопченного казана пропитанную маслом деревянную крышку и разливает по мискам горячую еду. Аппетитный запах распространяется вокруг, заставляя поторапливаться чабанов, и они, умолкнув, прибавляют шагу.

После ужина отец брал в руки домбру, и красивые мелодии улетали в степь. Здесь не было комаров; сидеть у костра, наслаждаясь прохладой и запахами степи, приносимыми ласковым ветерком, — такое удовольствие. Я прислушивалась к звучанию струн, плавному и нежному, и мечтала. Мечтала поскорее вырасти, стать взрослой…

В это лето я чувствовала себя счастливой. Даже очень счастливой. Я уже не нянчила детей, могла играть в свое удовольствие, да и мама меньше нервничала, и все-таки…

Все-таки временами на меня наваливалась непонятная тоска. Особенно когда я приближалась к дороге, которая пролегала неподалеку. Это была широкая степная дорога. Колеса машин и арб размололи ее поверхность в мельчайшую мягкую пыль. По утрам, выгоняя на выпас телят, я направлялась к этой дороге, садилась за обочиной на бугорок и смотрела вдаль, в ту сторону, куда убегала и терялась в зыбком мареве серая лента дороги. У самого горизонта я замечала облачко пыли. Все разрасталось облачко, и все ближе оно становилось, а ветер относил его в сторону, стлал по степи. И впереди него уже виднелась маленькая точка. Это машина… Много машин проезжало по нашей дороге. Чаще с грузом. Иногда в кузове сидели пассажиры. Они с удивлением смотрели на меня, оборачивались и улыбались. Наверное, думали: «Откуда взялась тут эта девочка, когда на много верст вокруг не видно никакого жилья». А я завидовала им, что едут они в какой-то большой мир, пока не доступный мне. Я вскакивала и махала им рукою. Они тоже махали мне и что-то весело кричали. А порою мне хотелось плакать. От обиды, что не могу поехать с ними. Кто знает, может, они и взяли бы меня с собой…

Приближался сентябрь. Пора было готовиться к школе. И Инжибийке тоже. Мы переехали в кошару, расположенную неподалеку от аула, где жили Сакинат и Темирхан. Обычно здесь зимовала отара. Аул этот был небольшой. Воду здесь пили колодезную, вкусную, холодную. Поговаривали, что вскоре тут пробурят еще одну скважину и отведут артезианскую воду в другие степные аулы, где вода была солоноватой и с неприятным запахом. Но мне этот аул совсем не нравился. Около домов ни единого деревца; ни палисадников, ни огородов, а лишь приземистые сараи, крытые камышом, возле них — сложенный горой кизяк и скирды курая. По внешнему облику аула не трудно было догадаться, что жители его занимаются в основном скотоводством.

В этот год я пошла в четвертый класс, а Инжибийке — в первый. В нашем классе было всего четверо учеников: трое мальчиков и я. Им-то хорошо, их трое. Наверное, они считали зазорным водиться с девчонкой и сторонились меня. Я же от скуки не находила себе места и вспоминала своих веселых подружек…

Мы с Инжибийке выходили из дому рано утром. До аула было километра три-четыре. Всю дорогу Инжибийке ни на минуту не замолкала, говорила о своих новых подружках, о том, что рассказывала им учительница и кто из девочек ей больше всего нравится. Я молча брела рядом с ней и думала о Байрамбийке…

К полудню, когда занятия кончались, отец верхом, ведя на поводу еще одну лошадь, подъезжал к школе. С помощью отца я садилась на серого в яблоках коня, ноги у него были тонкие, длинные и будто в белых носочках, а голову на гибкой шее он держал горделиво, словно знал себе цену. Потянув за повод, я разворачивала коня и легонько поддавала ему в бока пятками, при этом изо всех сил старалась не смотреть на наших мальчишек, делала вид, что не замечаю их, они же стояли разинув рты и с завистью смотрели мне вслед.

Отец нагонял меня где-то в середине пути. Он ехал, усадив перед собой Инжибийке и одной рукой придерживая ее. Инжибийке, возвращаясь из школы, обычно бывала не в настроении и помалкивала. Ей, конечно, очень хотелось ехать верхом самостоятельно, но отец пока не разрешал. «Айбийке научил. А меня нет…» — хныкала сестренка. «Вот подрастешь и тебя научу», — успокаивал ее отец.

Вначале, когда я только училась ездить верхом, мне было очень страшно. Отец меня поддерживал, а я вцеплюсь мертвой хваткой в гриву коня и сижу — ни жива ни мертва. Стоило отцу отнять руки, так я от страха зареветь была готова. Но вскоре привыкла. Оказывается, ездить верхом — огромное удовольствие. Особенно если конь послушный и такой красивый, какой был у меня…