Неприкаянные - Тулепберген Каипбергенов

Кабул и Али спешились и вслед за хивинцем прошли в юрту.

— Бисмилло! — произнес Кабул, благословляя совершаемое, то, что и должно было совершиться.

«Прости, мой бий!»- вздохнул Али.

Гости сели: хивинец на почетное место в глубине юрты, Кабул и Али у входа. Под хивинцем был ковер, под ними палас.

— Отдыхайте, дорогие, — рдея вся, будто обдал ее вдруг горячий ветер степи, сказала Кумар. Сказала всем, а смотрела лукавым и манящим взглядом на одного хивинца. — Сейчас заварю чай и велю джигиту заколоть барашка. Гость любит тураму?

Хивинец расплылся в счастливой улыбке:

— Из ваших рук полюблю все.

— Старайся, старайся, сноха! подзадорил молодуху Кабул. — Гость наш изыскан, привык к ханской кухне.

— Смогу ли угодить? — игриво потупила глаза Кумар.

— Говорю же, старайся.

Выпорхнула Кумар, и так стремительно, что красный платок едва не сорвался с ее головы, и она кокетливо придержала ею руками, оставив над самым ухом

— Пери! — захлебнулся от восторга хивинец. — Она угодит кому угодно, даже самому хану. А он привередлив в делах любви.

— Нынче вы у нас хан, вам бы угодила сноха, — льстиво промекал Кабул.

— Надеюсь, угодит…

Будто слышала весь этот разговор Кумар и, желая угодить гостю, вернулась в юрту, держа в руках чайник и пиалы.

— Опаздывает хозяин, — засмеялся Кабул. — Всегда бы опаздывали хозяева, всегда бы женские руки протягивали нам утоляющие жажду пиалы. Как думаете, дорогой бек?

— Как и вы, уважаемый Кабул. Пусть бог возвеличивает хозяев, дарящих радость гостю.

Пиала с чаем дошла и до Али. Он едва не выронил горячую чашу, руки его дрожали, и весь он был словно в лихорадке, и сердце сжималось от боли и страха. Неотвратимой казалась ему беда. Неотвратимой и близкой. Кумар сама открывала перед ней дверь своим вниманием к гостю, своими манящими улыбками и взглядами. Проклятая чаровница! Не друга — змею пригрел на своей груди Мыржык.

С трудом отхлебнув дрожащими губами чай, Али передал пиалу Кабулу и поднялся с паласа.

— Пегий мой заржал, должно быть, увидел коня хозяина.

— Почудилось, — махнул рукой Кабул.

— Верно, почудилось, — поддержал бия хивинец. Не хотелось ему, ой как не хотелось лишать себя радости, что обещана была судьбой. — Время вечерней молитвы, кто на закате солнца поскачет по степи…

— Однако заржал пегий… — упорствовал Али. — Пойду проверю… — И вышел.

Солнце ударило ему в голову багряными лучами. На гребне был еще день, а внизу — вечер. Али заслонил ладонью глаза, посмотрел в степь, на дорогу. Знал, что нет там всадника, нет Мыржыка. Не ржал пегий, прав Кабул, но нужно было, чтобы в степи был Мыржык, чтобы скакал торопясь к аулу. Только он мог отвести беду от своего дома.

За юртой загремела шумовка. Али оглянулся: у очага на корточках сидела Кумар, колдовала над котлом. Весело колдовала. А может, не колдовала, только прикидывалась, что колдует… Вышла следом за стремянным поглядеть, скачет ли на самом деле ее муж, и убедилась — не скачет. Посмеивалась теперь над глупым Али.

«Бесстыжая! — обругал ее мысленно Али, — Бесстыжая блудница. Собственными руками надевает на себя платье позора. И смеется…»

Злой, готовый убить ее, подошел он к очагу и сказал:

— Сестра, знаешь ли, кому стелешь дастархан? Не подняла головы Кумар, не посмотрела на Али, ответила, будто в котел бросила слово:

— Знаю.

— Посланец хана, уши и глаза правителя Хивы.

— Преданный слуга, хвала ему. Таких награждает хозяин.

— Угадала, сестра, его ждет великая награда. Теперь Кумар подняла голову и посмотрела на Али: о чем это он?

— Награда — головы наших биев. Застал их посланец Хивы за недозволенным занятием — сговаривались в юрте совета, как создать свое — каракалпакское — ханство.

— Ойбой! — вскрикнула Кумар. — Успел все-таки.

— А почему бы не успеть! Конь у него отменный.

— Конь-то отменный, да в дороге всякое может случиться.

— Не случилось, однако.

— Верно, не случилось, не смогла я бросить аркан под копыто его скакуна.

— Неужели пыталась?

— Разве не похвастался вам хивинец, как молодуха заманивала его в юрту?

Али виновато опустил голову: все знала эта чаров ница Кумар.

— Похвастался…

— У мужчин иначе не бывает.

Она стала ворошить сухой джангиль под котлом, и он занялся буйным пламенем. Зафыркало, зашипело сало в котле.

— Ваше место в юрте, — строго сказала Кумар. — Идите, кайнага!

Растерянный Али направился в юрту.

— Ну что, прискакал хозяин? — встретил стремянного смехом Кабул. — Скачет он, скачет, да в другую сторону.

Когда Али сел на свой палас, Кабул наклонился к нему и сказал доверительно, как сообщнику:

— Айдос, посылая тебя, знал, что нет Мыржыка дома и что хозяйка сумеет сделать отдых гостя спокойным и радостным.

Грешно так говорить, бий! — постыдил Кабула Али.

— А посылать не грешно? Али повел смущенно плечами.

То-то… Не знаешь, потому молчи, делай, что приказал Айдос. Он хитрый, твой хозяин.

Вошла Кумар, снова веселая, манящая движением и взглядом. Опустилась у входа на одно колено, спросила:

— Дорогие гости, не скучаете ли? Господин мой не приехал, могу ли я заменить его?

— О прекрасная! — поднял руки Кабул. — Кто, кроме вас, способен доставить нам радость!

Ужин готов, можно ли подавать?

— Да, да, — заволновался хивинец. — Что сотворено вашими руками, мы примем с великим удовольствием. И из ваших рук, божественная… Заменяя хозяина, будьте с нами.

Снова ровно огнем обдало Кумар. Загорелась вся, осчастливленная похвалой высокого гостя.

— Подчиняюсь, мой бек!

Кабул онемел. Такого он никогда не слышал. Женщина назвала гостя почти как мужа — «мой бек». Выходя из юрты, она, тоже как перед мужем, попятилась, выражая преданность и почтение.

Голова Али шла кругом. Он запутался окончательно во всем, что происходило. Люди говорили друг другу приятные слова, ровно песню пели, а творили зло этой же песне. Хорошо бы только Кабул и хивинец так поступали, но и Кумар не отставала от них, сама себя в силок заманивала. Знала ведь, задушит ее силок, затянется острый волос на тонкой шее. Лезет в силок и поет.

Страшна была ему эта греховная песня. А прервать ее не мог. Связан вроде был, как ягненок, которого бросили на съедение волку. Не выпутаешься, не убежишь. Крутись, мучайся. И он мучился, крутился на своем паласе.

Внесли мясо на красном деревянном блюде, оно лежало горой, и макушка ее была увенчана головой барана. Блюдо нес джигит. Сзади шла Кумар с огромной чашкой бульона. Она выполняла обязанности хозяина, как просил того хивинец. Опустилась на палас и стала разливать бульон по чашам. Али не стерпел.

— Сноха, это привычное мне дело, — сказал он.

— Вы гость, кайнага, — ответила Кумар. — Не лишайте меня радости услужить вам.

Пока молодуха наполняла чаши бульоном, Кабул разделался с бараньей головой. Отрезал левое ухо и подал Кумар, отрезал правое — подал хивинцу. С умыслом все. Хивинец улыбнулся, довольный, сказал вроде бы: «Равняешь нас, как мужа и жену»- и принялся глотать все, что подсовывал ему угодливый Кабул.

Когда мясо было съедено, а бульон выпит и гости принялись вытирать ладонями сальные губы, Кумар собрала посуду и сказала:

— Сколько могла — была хозяином, теперь, дорогой гость из священной Хивы, будьте хозяином вы. Не дайте почувствовать, что в доме нет моего господина.

Ушла и оставила гостей пораженными ее смелостью

— Ты слышал? — спросил хивинец Кабула.

— Слова не пропускаю, уважаемый, — захихикал гадливо Кабул. — Теперь вслед за Мухаммедом Рахим-ханом могу сказать: вы действительно удачливый джигит. Полог-то в женскую половину сам раздвигается…

Ждал удачи и мечтал о ней хивинец, но о такой легкой не думал. Сердце его зажглось в счастливом волнении.

— Слышал, значит… И не побоялась твоих ушей, видно, невмоготу молодухе одиночество.

— Наши степнячки — как кобылицы весной, не удержишь на привязи.

— И не надо держать, аркан на горячую кровь не накидывают. Ей воля нужна.

Кабул опять хихикнул:

— Ночь нужна…

— Истинно.

Ночь уже наступила. В степи лежал черный туман:- спала степь. В юрте еще теплился свет. Жалкий чирак желтым глазком глядел на гостей, мешал им. Кабул поднялся и задул его. Тьма стала непроглядной.

Спать. Время такое, что и в ауле, и за аулом не сыщешь бодрствующего. Надо бы и гостям Кумар забыться во сне, отдохнуть перед новой дорогой. А не идет к ним сон. Лежат, посапывают, покряхтывают, постанывают, будто упиваются покоем, и глаза у них зажмурены. Только напрасно все это — не нужен им покой, не до него им. Иного ждут.

Свершится зло — не помешает никто, некому помешать. Похоже, что все хотят здесь торжества зла. Даже Али хочет — устал он от ожидания, измучился. Он замирает, будто сон и в самом деле сковал его.