Нерушимый-5 - Денис Ратманов

Малой, — тоже мандарины мама передала.

Я метнулся к столу, сгреб пару апельсинов, сосредоточился на паханах, но ничего конкретного не считал. Малой меня ждал. Я протянул ему угощение, мы молча очистили и съели по апельсину, и парень заговорил:

— Мама написала… Тут какое дело… Я, короче, с пацанами мы тачку угнали и расхерачили. Ну, нажрались и угнали — чисто погонять. За рулем не я был, Серый. А им всем по восемнадцать. Короче, загребли нас, и они говорят, короче, кореш, выручай. Пиши, что ты все затеял, ты как малолетка пропетляешь, условный получишь, а мы все сядем. Ну, я и взял вину, фигли, дружба, все такое. И меня — на малолетку, а пока суд да дело, вот мне и восемнадцать. — Голос дал петуха, и Малой смолк, чтобы совладать с чувствами.

— Короче, мать написала, что те пацаны, которых я отмазал, срок из-за них мотать буду… Короче, я ж даже за рулем не был! Вот они ни разу мне не написали, и когда ее, мать то есть, встречают на улице, отворачиваются. Типа они незнакомы. Нет у меня друзей, никого нет! Ржут, падлы, надо мной, лошарой.

— И какой срок тебе грозит? — спросил я, очищая второй апельсин.

— Треха.

— По УДО выйдешь через полтора, да еще приплюсуют то, что здесь намотал. Год всего! Постой, а как ты в санаторий-то попал? Тут же типа особо опасные.

— Мать выхлопотала. Условия тут хорошие. — Он ударил стену, выругался, потряс ушибленной рукой.

— И ты из-за года вскрываться вздумал? Ты ж можешь в отказ пойти. Типа заставили, угрожали. И отомстишь.

— Да толку, суд-то был уже, мне после праздников — на этап. Меня предали, понимаешь? Я лох! — Он посмотрел испуганно. — А как ты просек, что я…

— Да никак. Пальцем в небо. Мне, вот, десятку мотать в лучшем случае. И никто подогревать не будет. Девушка так точно через год сольется. И посылку некому будет передать, я ж сирота… Прикинь? А ты если вскроешься, представь, что с матушкой твоей станет? Это же предательство.

Его рот искривился полумесяцем, губы задрожали, но он нашел в себе силы справиться с обидой.

— Да какой я сын… один позор. Тьфу.

— Сын. Вот если считаешь, что кореша тебя победили, вскрывайся. Но знай, что ты ее предашь, мать свою. Это мне вскрываться надо, но я еще побарахтаюсь.

— Спасибо, брат, — он протянул руку, и я пожал ее.

В двенадцать под бой курантов выступил Горский, окинул всех отеческим взглядом и рассказал, какие перспективы ждут нашу страну в целом и каждого — по отдельности. Сидельцы слушали, затаив дыхание, но его слова не цепляли, как в прошлый раз, стекали с меня, как с гуся вода, потому что теперь все его разглагольствования — не про нас.

Это был самый отвратительный Новый год в моей жизни. Нелепый настолько, что попахивал сюрреализмом.

Интересно, Димидко и команда тоже от меня открестятся? Я ж враг народа теперь, рядом прошел — законтачился. Правильнее всем рассказать, что Нерушимый — большая ошибка и позор команды, как они проглядели предателя? Им теперь стыдно, что я стоял в воротах.

Думать об этом было невыносимо, и, пока сокамерники веселились, я сел писать письмо Сан Санычу, чтобы внести ясность. Лиза же — девушка! — нашла способ прийти на свидание, не побоялась. Или ее визиту Боров поспособствовал, чтобы показать, как хорошо с ним сотрудничать?

Почему это для меня так важно?

Спать осужденные улеглись лишь к утру, ко мне же сон не шел. Вспоминалось, как на меня смотрели Князь и Кардинал. Что им надо? Еще с утра они хотели расположить меня к себе. Чего такого им написали влиятельные сидельцы из жидовни? Меня хотят убрать, как Вавилова? Но зачем, когда я ничего не знаю и никаких контактов выдать не могу? Чтобы перестраховаться?

Или, может, братве нужно что-то другое?

Это только время покажет. Прощай, спокойный сон! Ведь если меня заказали, бесполезно крутиться — я обречен, остается только обратиться за помощью к операм, но это означает — ссучиться. Когда получу срок и погрохочу на зону, там мне это припомнят.

А если не заказали? В конце концов, желания меня прикончить у паханов не было.

Глава 8. Веры тебе нет

Побудка напоминала час Z — перекошенные, землисто-зеленые, красноглазые заключенные восстали. Пошатываясь, позавтракали. Потом начался утренний шмон. Бутылки разбили еще ночью, осколки раздробили и спустили в унитаз.

Дежурные тоже напоминали зомби, и если сидельцы просто не спали — выпивки-то было немного, то перегар, которым разило от вертухаев, перебивал даже настоявшийся сигаретный дух.

Более-менее бодрыми выглядели лишь Князь, Кардинал и нелюдимый бык на верхней полке, который весь праздник продрых.

После шмона я ощутил, что в воздухе повисло напряжение. Князь поглядывал на меня, как на кусок дерьма, остальные сидельцы, кроме Кардинала и Малого, сторонились и делали такие рожи, словно… Может, я законтачился случайно?

Нужно выяснить, что произошло, точно ведь дело в записке, которую получил Кардинал, пока ночью толпой не навалились да не придушили. Можно было выведать у цыгана, он-то агрессию не проявлял, но я решил действовать прямо. Подошел к столу, где чифирил Князь. Сесть было некуда, и я оперся о стол руками, выдержал змеиный взгляд пахана. С такими юлить нельзя, общаться нужно только прямо, сила на силу.

— Князь, разговор есть.

Смотрящий вскинул голову, шевельнул надбровным валиком.

— Слушаю.

Он хотел заехать мне в рожу, да так, чтобы кости носа вошли в мозг, и «эта сука подохла». Вот оно что! Он думает, что я ссучился, то есть сотрудничаю с администрацией.

— У тебя ко мне какие-то предъявы? Так давай выясним. — Я зло улыбнулся. — Это мода такая, меня оговаривать?

Рядом нарисовался Борман, уши прижал, попятился. Мы с Князем замерли друг напротив друга, как два ощетинившихся волка.

— Куда ты ходил вчера? — отчеканил он.

— К девушке на свидание. — Я кивнул на последнюю мандаринку. — Вот, от нее посылка.

— Ходок! — Князь щелкнул пальцами, и к нам подбежал гопник, который вчера в окно женщин рассматривал.

— Как выглядела девушка? — обратился ко мне смотрящий.

— Высокая, волосы длинные русые. Одета в соболиную шубу и шапку…

— Была такая! — закивал Ходок и слюни до пола свесил.

Князь зыркнул на Табаки, и тот освободил