Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

и знание его историков; Джованни Виллани признается[133], что импульс к своему большому труду он получил в 1300 г. в связи с юбилеем{107} и сразу после возвращения приступил к работе над ним. Однако ведь многие из 200 тысяч пилигримов, которые были в тот год в Риме, вероятно, не уступали ему по таланту и направленности интересов, но они же не написали историю своих городов! Ибо не каждый мог столь уверенно сказать: «Рим находится в упадке, но мой родной город — на подъеме; поэтому я решил написать о его прошлом вплоть до настоящего момента и предполагаю продолжать описывать события, пока я буду их свидетелем». И кроме свидетельств о ходе своего развития Флоренция достигла благодаря своим историкам и большей славы, чем любой другой город Италии[134].

Наша задача здесь дать не историю этого замечательного государства, а указать на некоторые признаки свободы и объективности, которые появились у флорентийцев.

Около 1300 г. Дино Компаньи{108} описывал борьбу, происходившую в его дни в городе. Политическое положение города, внутренние движущие силы партий, характер вождей, короче говоря, вся совокупность непосредственных причин и действий описаны здесь так, что все превосходство флорентийцев в вынесении суждений и в описаниях не вызывает сомнения. А величайшая жертва этих кризисов — Данте Алигьери, политик, достигший зрелости благодаря родине и изгнанию! Свой сарказм по поводу беспрерывных изменений и экспериментов над государственным строем он излил в несокрушимых терцинах[135], которые останутся пословицами и будут применяться повсюду в сходных условиях; он взывал к родине с таким упорством и с такой тоской, что сердца флорентийцев должны были содрогнуться.

Его мысли распространились по всей Италии и всему миру, и если его агитация в пользу Империи, как он ее понимал, не что иное как заблуждение, то нельзя не признать, что молодые грезы только что зародившегося политического мышления обладают у него поэтическим величием. Он гордится, что первым вступил на этот путь[136], правда, руководимый Аристотелем, но по-своему вполне самостоятельно. Его идеальный император — справедливый, человеколюбивый, только от Бога зависящий верховный судья, наследник римского мирового господства, которое было санкционировано правом, природой и волей Божьей. Завоевание мира было правомерным, божественным решением об отношении Рима к другим народам; Бог признал эту Империю тем, что именно тогда воплотился в человека, покорившись при рождении переписи, введенной Августом, перед смертью — суду Понтия Пилата и т.д. Если нам и трудно принять эти и другие аргументы такого рода, то страстное чувство Данте всегда захватывает. В своих письмах[137] он выступает как самый ранний публицист, быть может, самый первый неспециалист, выпустивший на свою ответственность тенденциозные сочинения в форме писем. Он приступил к этому рано; уже после смерти Беатриче{109} он выпустил памфлет о состоянии Флоренции, адресованный «властителям мира», и его более поздние открытые письма, времени изгнания, также обращены к императорам, князьям и кардиналам. В этих письмах и в книге «О народном языке» в различных формах повторяется выражение связанного со столькими страданиями чувства, что изгнанник может и вне родного города обрести новую духовную родину в языке и культуре, которую отнять у него уже никто не может. К этому мы еще вернемся.

Обоим Виллани, Джованни и Маттео, мы обязаны не столько глубокими мыслями, сколько свежими практическими суждениями и основанием флорентийской статистики наряду с важными данными о других государствах. Торговля и промышленность пробудили здесь наряду с политическим мышлением и мышление в области государственной экономики. О финансовых условиях в целом такими знаниями не обладал никто в мире, начиная со сведений о кассе папской курии в Авиньоне, в огромную денежную наличность которой (25 миллионов ко времени смерти Иоанна XXII{110}) можно поверить только на основании столь достоверных источников[138]. Только здесь мы узнаем о колоссальных займах, например займах английского короля у флорентийских домов Барди и Перуцци, потерпевших убыток в 1355 тыс. золотых гульденов своих денег и денег компании (1338 г.) и все-таки сумевших опять подняться[139]. Но важнее всего данные, касающиеся государства того времени[140], о государственных доходах (свыше 300000 золотых гульденов) и расходах; о населении города (здесь еще очень несовершенно исчисленном по потреблению хлеба in bocche, т. е. по ртам, как равное 30 тыс.), и о населении государства; о преобладании мальчиков на 300-500 среди 5800-6000 ежегодно крещеных детей в баптистерии (battistero)[141], о школьниках, из них 8000-10000 в шести школах учатся читать, 1000-1200 учатся считать; затем 600 учеников в четырех школах обучают латинской грамматике и логике. За этим следует статистическое исчисление церквей и монастырей, больниц (с более чем 1000 кроватей в целом); очень ценные данные о шерстяной промышленности; о чеканке монеты, снабжении продовольствием городов, составе чиновничества и т. д.[142]. Попутно узнаем, например, как при учреждении новых государственных налогов (monte) в 1353 г. и в последующие годы произносились проповеди — у францисканцев в их поддержку, у доминиканцев и августинцев против них[143].

Нигде в Европе экономические последствия Черной смерти не обрели и не могли обрести такого внимания и такого изображения, как здесь[144]. Лишь флорентиец мог нам сообщить о неоправдавшихся ожиданиях, что при малочисленности людей все станет дешевым; напротив, удовлетворение жизненных потребностей и оплата труда выросли вдвое; простой народ вначале вообще не хотел работать, а стремился только хорошо жить; в частности, работников и служанок можно было найти в городе только за очень высокую оплату; крестьяне соглашались обрабатывать лишь самую лучшую землю, а малоплодородную не засевали; завещания огромных средств в пользу бедных впоследствии оказались бессмысленными, так как бедняки либо умерли, либо не были больше бедными. И наконец, в связи с завещанием бездетного благодетеля, который завещал всем нищим города по шесть динариев, делается попытка произвести большое статистическое исчисление нищенствующих[145].

Статистический подход получил впоследствии, особенно у флорентийцев, большое развитие; прекрасно, что в нем, как правило, проявляется связь с историческим в высоком смысле, с общей культурой и искусством. В записи 1422 г.[146] одним росчерком пера сообщается о 72 меняльных лавках вокруг нового рынка (mercato nuovo) с наличным оборотом в 2 миллиона золотых гульденов, о новой тогда выделке расшитых золотом тканей, о шелковых материях, о Филиппо Брунеллески{111}, откапывающем памятники древней архитектуры, о Леонардо Аретино{112}, секретаре республики, возродившем античную литературу и красноречие; наконец, об общем благополучии спокойного тогда в политическом отношении города и о