Черный ирис. Белая сирень - Надежда Тэффи

Гиена

Я только о тебе и думаю теперь,Гиена хищная, гиена-хохотунья!Ты — всеми проклятый, всем ненавистный зверь —Такая же, как я, — могильная колдунья!

Сливаяся с тобой, я чувствую, как тыПрипала и ползешь, ища в скале отверстий…Как рвут твои бока колючие кусты!..Я вижу алый след и клочья бурой шерсти…

Как мертвенно томит тоскливая луна!Но нам не одолеть ее заклятой силы!Наш скорбный путь направила онаТуда, где тихие чернеются могилы…

Вот так… припасть к земле… и выть, и хохотать…И рвать могильный прах, и тленом упиваться.А в наших поднятых, тоскующих глазахПусть благостные звезды отразятся!

Подсолнечник

Когда оно ушло и не вернулось днем, —Великое, жестокое светило,Не думая о нем, я в садике своемПодсолнечник цветущий посадила.

«Свети, свети! — сказала я ему, —Ты солнышко мое! Твоим лучом согрета,Вновь зацветет во мне, ушедшая во тьму,Душа свободного и гордого поэта!»

Мы нищие — для нас ли будет день!Мы гордые — для нас ли упованья!И если черная над нами встала тень —Мы смехом заглушим свои стенанья!

«Есть в небесах блаженный сад у Бога…»

Есть в небесах блаженный сад у Бога,Блаженный сад нездешней красоты.И каждый день из своего чертогаВыходит Бог благословить цветы.

Минует всё — и злоба и тревогаЗемных страстей заклятой суеты,Но в небесах, в саду блаженном БогаОни взрастают в вечные цветы.

И чище лилий, ярче розы томнойЦветет один, бессмертен и высок —Земной любви, поруганной и темной,Благословенный, радостный цветок.

Польше

Вот реченное о ней.Вот конец кровавой тризны —Враг в реках ее отчизныНапоил своих коней!

Положи на сердце рукуИ внемли живому стуку.Слышишь, как оно звучит?Это щит стучит о щит.Это значит, что мы рядом,Вместе все, плечо с плечом,По спаленным вертоградамЗа одной звездой идем.Пусть грядущий вихрь годовСеет пепел городов,Нас, бежавших в лес и горы,Нас, заблудших меж дорог,Скликнет старца ВернигорыГромозвонный вещий рог.А пока тот рог молчит —Слушай! Щит стучит о щит!

1916

Белая одежда

В ночь скорбей три девы трех народовДо рассвета не смыкали вежды —Для своих, для павших в ратном поле,Шили девы белые одежды.

Первая со смехом ликовала:«Та одежда пленным пригодится!Шью ее отравленной иглою,Чтобы их страданьем насладиться!»

А вторая дева говорила:«Для тебя я шью, о мой любимый.Пусть весь мир погибнет лютой смертью,Только б ты был Господом хранимый!»

И шептала тихо третья дева:«Шью для всех, будь друг он, или ворог.Если кто страдая умирает —Не равно ль он близок нам и дорог!»

Усмехнулась в небе Матерь Божья,Те слова пред Сыном повторила,Третьей девы белую одеждуНа Христовы раны положила:

«Радуйся, воистину Воскресший,Скорбь твоих страданий утолится,Ныне сшита кроткими рукамиЧистая Христова плащаница».

Русь

Ночью выходит она на крыльцо,Пряди седые ей хлещут в лицо,Плачут кровавые впадины глаз,Кличет она в свой полуночный час:

Ветер! Ты будешь мне сына качать!Просит тебя его старая мать!Ветер, спеши! Подымайся! Пора!Видишь, за городом злая гора?Видишь — чернеет над нею качель? —В этой качели его колыбель…Кто невзлюбил твоей доли, земля,Тех к небесам подымает петля!

Ветер, неси мою песню, неси!Кланяйся сыну от старой Руси!

Я волчьей пеной вспоила его,Чтоб не робел, не жалел ничего.Вот и высок его гордый удел —Он, умирая, на солнце глядел…

Молод он был, чернобров и удал,Клекот орлиный его отпевал…Кто невзлюбил твоей доли, земля,Тех к небесам подымает петля!

Ветер! Неси мою песню, неси!Кланяйся сыну от старой Руси!

Долгие зимы я пряжу пряла,Вольные песни в ту пряжу вплела,Терпкой слезою смочила кудель —Вышла на славу петля из петель!Крепкой рукою скрученный канатВетер качает и крутит назад.Север и запад! И юг и восток!Все посмотрите — каков мой сынок!Кто невзлюбил твоей доли, земля,Тех к небесам подымает петля!

Ветер, неси мою песню, неси!Кланяйся сыну от старой Руси!Старой, исплаканной, темной, слепой…Песню мою над сыночком пропой!

Нежить

Тихая заводь

У каждого моря, у большой реки и у бурного озера есть своя тихая заводь.

Вода в заводи прозрачная, спокойная. Не шуршат камыши, не рябится гладь. Затронет крылышком стрекоза или вечерний комар, длинноногий плясун, — и то уже событие.

Если подымешься на крутой берег да взглянешь вниз, — сразу увидишь, где она начинается, эта тихая заводь. Словно по линейке отрезана чертой.

Там, на большом просторе, тоскуют и мечутся волны. Мотаются из стороны в сторону, как от безумия и боли, и вдруг последним, отчаянным усилием прыгнут, взметнутся к небу и снова рухнут в темную воду, и рвет ветер клочья их бессильно-бешеной пены.

А в заводи, за священной чертой, тихо. Не бунтуют волны ее, не рвутся к небу, но небо само приходит в нее, днем — лазурью и дымными тучками, ночью — всею тайною звезд.

Усадьбу зовут Камышовкой.

Видно, когда-то была она на самом берегу реки. Но река отошла, бросив на память маленькое синеокое озерко — утиную радость, да кучу жесткого камыша, растущего в палисаднике.

Усадьба заброшена, забита, заколочена.

Жизнь теплится только во флигеле — кривоглазом, покосившемся домишке.

Живут в нем отставная прачка и отставной кучер. Живут не просто, а сторожат барское добро.

У прачки от старости стала борода расти, а кучер, подчиняясь более сильной прачкиной индивидуальности, так обабился, что сам себя называет Федорушкой.

Живут строго. Разговаривают мало, и так как оба слышат плохо, то каждый говорит свое. Если что и удается расслышать, то понимается оно туговато, так что уж, конечно, интереснее просто рассказывать про свое, родное, давно пережитое, хорошо понятое и много раз вспомянутое.

Кроме кучера да прачки, живут в усадьбе и другие живые души: хитрая лошадь, думающая только об овсе да как бы поменьше работать, и обжора корова. Есть, конечно, и куры, да только трудно их упомнить: не то их четыре, не то — пять. Если бросишь им зерна да не забудешь приговорить:

— Ну-ка, с богом, поклевать! — прибегут четыре. А забудешь приговорить, тут как тут пятая. И откуда она берется, неизвестно, и больше всех зерна слопает и других кур задирает. Большая, серая, и видно, что не благословясь клюет.

Хлопот много. Добро барское. Приедет барыня, спросит:

— Кто мое зерно склевал? Четыре али пять носов клевало?

Что тут скажешь?

Отчета оба боятся: и кучер, и прачка. Зима холодная была, дров пожгли много. Испугались и надумали: за рекой казенные дрова сложены на весну для весеннего сплава. Запрягли лошадку, съездили за реку. Вышли дрова. Еще раз съездили. И так славно, дрова хорошие и ездить недалеко. Лошадь, на что хитрая, и та не притворялась, что устала. С удовольствием везла.

И вдруг чудеса: пожалте к мировому.

Мировой спрашивает: зачем дрова брали?

Как так зачем? Печку топили. Своих-то ведь сколько спалили. Барыня приедет — забранит.

Мировой ничего, не ругался, только велел назад отдать. И чего жадничают? Одни с ними неприятности.

И откуда это он все узнал, мировой-то? Кажись, никого и не встречали, как за дровами ехали. Следы, — говорят, — от полозьев прямехонько через речку к дровам да назад, к вашему двору.

Следы? И хитер нынче народ стал. До всего додумаются.