Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов

делом, в разговоре передать другому: Княжнин знал и умел мало, с ним было скучно. Часть своей библиотеки он продал Глебову, часть — весьма малую, книг сто, не больше, — отдал мне (с уплатой в рассрочку). Выплатил я мой долг ему лет через пять, не раньше.

Иногда приходил ко мне поэт Владимир Алексеевич Пяст, человек в величайшей степени забавный, интересный, хороший переводчик с французского: как поэт — полнокровный эпигон Блока, о чем долгое время и сам не догадывался. У него вовсе не было библиотеки, приобретать книги он начал только в восемнадцатом году.

— Эту книгу я у вас возьму, — говорил он, к примеру, мне. — Я начинаю собирать, как все порядочные люди, библиотеку. Этой книги у меня нет. Есть у Нельдихена. но у него взять что-нибудь затруднительно, так как в комнате его вообще вещей только восемь наименований: штаны, сборник его стихов, пиджак, пальто, сапоги, зубная щетка, пустая коробка от папирос, вчерашняя газета, подушка... Сколько я насчитал?

— Одеяло забыли, Владимир Алексеевич.

— У пего одеяла нету, — отвечал Пяст. — Его одеяло у меня, я его выиграл; однажды держали пари, в каком году умер Байрон. Нельдихен сказал, что Байрон еще жив, и сказал это совершенно серьезно.

— А сколько книг у вас, Владимир Алексеевич?

— Какие теперь книги, — но без иронии отвечал Пяст. — Пять-шесть, не больше.

— Совершенно верно, — поддакивал я. — Есть нечего, а мы о книгах думаем!

— Вот, вот, — задыхаясь от напора здравых возражений на мое замечание, разбрызгивал слюну Пяст, и даже заикался. — Как раз теперь и появятся книги, да, теперь, и то самое, что нам нужно. Вот вы работаете в Смольном, утром уходите, вечером приходите, а я весь день обретаюсь на рынках, принюхиваюсь, продаю, меняю, вижу, как дешево можно сейчас сделать богатейшую библиотеку... Да, к примеру сказать...

И, ни словечка не выдумав, поведал такую историю: в его доме некий профессор «разбазаривает» свою библиотеку но частям; собрание сочинений Мережковского с автографом, собрание сочинений философа Соловьева с автографом, собрание сочинений Бунина с автографом — все эти книги продал профессор за полбуханки хлеба и два стакана пшена.

— А мне так повезло, так повезло, что и сказать по смею, — рыдающим своим баритоном продолжал Пяст, — мне за копеечные издания Мольера и Метерлинка дали пачку папирос «Ада» и коробок спичек в придачу! Любопытные времена приходят, друг мой! на днях к Акиму Львовичу Волынскому является некий субъект, спрашивает, — не вы ли о Леонардо да Винчи книгу написали? Вы? Нет ли у вас черновичка хоть какого-нибудь, дайте, пожалуйста — вы мне черновичок, страничку-другую, а я вам яичка два-три всмятку!

— Ну, и что же дальше? — заинтересовался я этой историей, хорошо зная вспыльчивый, неуживчивый характер Волынского. — Выгнал он субъекта?

— Не выгнал, нет — он другое сделал, прости его, господи! Он сказал: — Вы, говорит, зайдите завтра, я поищу черновичок, я вам две странички приготовлю, есть у меня что-то такое, а вы мне за это пяточек яичек — согласны? Субъект согласился, руки потирает —вот, дескать, как дешево автограф известного исследователя получу! Ну, а наш Аким Львович развернул на какой-то странице своего «Леонардо», отыскал старый, весь в пятнах листок бумаги, и сел писать — без нажима пером... Написал две странички, зовет меня. «Завтра приходите ко мне, яичко дам!»

— Дал? — спросил я.

— Кусить дал, — взвизгивая от смеха, сказал Пяст. — Я такой кусище откусил, чуть ему палец не аннулировал. А субъект спрашивает: нет ли еще у кого-нибудь из ваших друзей и знакомых, охотников до яичек, автографа какого? На меня Волынский указал. Субъект рукой махнул — Пяста, говорит, не уважаю. И стишки у него короткие, и смысла нету. На Пушкина, говорит, здорово смахивает... А я Пушкина, говорит, не люблю.

— И чем же кончилось? — спрашиваю Пяста.

— Субъект все же Волынскому десятка три яичек перетаскал. Принесет — мне яичко перепадает. И я штук пять сырыми высосал.

Книги в годы гражданской войны

Я стучал на пишущей машинке в Смольном. Дело прошлое (вступление к нескромному признанию) — писал я быстро и грамотно, а потому меня приглашали и туда и сюда. После отъезда правительства в Москву я стучал на «Ундервуде» и «Континентале» в Управлении делами, оттуда вскоре затребовали меня в Агитпропподотдел.

Начальник этого отдела товарищ Жарновецкий распорядился:

— Есть работа — вы пишете для агитаторов и внутреннюю пашу переписку, нет работы — помогаете по книжной части товарищу Ионову.

И тут книга! Опа выручала меня везде и всегда. В скуку и однообразие переписки на машинке книга явилась и другом и целителем.

Илья Ионович Ионов был только что назначен заведующим издательством Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Прошел всего лишь месяц, а вышли тиражом в 10 000 экземпляров все части романа «Жан Кристоф» Ромена Роллана, книжка стихов Ионова «Алое поле», «В огне» Барбюса (с предисловием Горького) .

Но самое замечательное, что выпущено было в 1918 году, — это напечатанные с дореволюционных матриц собрания сочинений Достоевского, Герцена, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Тургенева — эти имена запомнились потому, что с ведома Ионова я получал все издаваемые книги на складе, здесь же, в Смольном, во втором этаже. В коридоре этого этажа против входа с лестницы был устроен открытый киоск, на прилавке в соблазнительном порядке лежали остро пахнущие типографской краской тома классиков и старые издания, отысканные на складах: неразрезанные книжки Мельникова-Печерского, Мольера, Григоровича, Гауптмана, Ибсена — все приложения к «Ниве».

— И голодно и холодно, а как светло! — говорил, бывало, подружившийся со мною сотрудник Управления Делами Славатинский, большой любитель и ценитель книг. — Люблю разрезать книги, а вы как?

И я любил разрезать книги. Этого удовольствия лишен современный читатель, и не знаю, не решусь сказать, хорошо это или плохо, по — как объяснить ему. как изобразить особый трепет душевный, ни с чем не сравнимое ощущение причастности чему-то очень высокому, когда сидишь за столом и, перелистывая уже разрезанные страницы, вкладываешь нож или под верхний угол и тогда разрезаешь сразу восемь страниц, или разрезаешь сбоку, справа, и тогда освобождается окошко, в которое впускаешь нож, и он разрезает и внизу и наверху. Бумажная пыль покрывает стол. Книга разрезана только наполовину, на очереди еще восемь пли девять томов.

Свежеразрезанную книгу