Песни мертвых детей - Тоби Литт

Поцелуи, снова поцелуи и еще поцелуи, и наконец она вышла на улицу, сжимая в руке измятый пакет из оберточной бумаги, в котором лежали три лимона. В эти тяжкие минуты лимоны были ее главной опорой. Когда нет возможности опереться на сына или на мужа, на помощь всегда придет пакет из оберточной бумаги. Верхняя часть пакета уже приняла форму ее правой руки, плавно повторяя все изгибы ладони, точно рукоять пистолета.

Выйдя из приемного покоя, мать Питера отшвырнула пакет с лимонами в сторону. Как ей хотелось обвинить в случившемся лимоны. В это мгновение она выглядела настоящей уродиной, слезы размыли косметику, а волосы стояли торчком — слишком ожесточенно она дергала и крутила пряди. Мать Питера с трудом нашла таксиста, согласившегося отвезти ее домой.

Врачи и сестры были рады, что она наконец уехала. Но их радость не могла сравниться с радостью Питера, который возненавидел мать за то, что она позволила поместить его в детской палате. Эти аляповатые цвета и общая атмосфера детскости были для Питера настоящим унижением. Повсюду на стенах висели рисунки: зверушки, которые гораздо больше напоминали других зверушек, чем тех, что имел в виду художник Собаки, похожие на коров, и коровы, похожие на крыс. Но хуже всех был пятнистый бронтозавр, висевший прямо напротив Питера. А еще мать обращалась с ним, как с младенцем. Она даже называла его «мой маленький». Будущее пугало Питера. Он опасался, что родители больше никогда не оставят его в покое. Он воображал, как они встречаются с родителями Пола, объединяются, заключают пакт и бросают все силы на разрушение Команды.

Особой тишины в палате не наблюдалось. В крике то и дело заходился кто-нибудь из настоящих младенцев.

За стеклом, в ярко освещенном коридоре, сидела угольно-черная сестра, изредка поглядывая через окошко в палату.

Питер спал. Рядом с ним в запертой тумбочке лежали Архивы, спасенные для потомков.

viii

Когда мы взобрались на гребень Оборонного холма, солнце почти касалось горизонта. Трава в его лучах отсвечивала болезненной желтизной. На окрестных полях дневная золотистая бледность кукурузной спелости уступила место угрюмо-синим росчеркам теней от кустов и красноватым ожогам закатного солнца. Полукруг неба справа налево, с востока на запад, переливался от темно-синего к фиолетовому, к аквамарину, к цвету пороха. Картина, дополненная малиново-пунцовыми отблесками корнуоллского заката и обрамленная облаками, зависшими над морем, являла самую драматичную палитру, на какую только способен расщедриться английский климат. Высоко-высоко, в стратосфере, белели стрелы реактивных самолетов. В самом центре картины темнели силуэты сорока двух труб кирпичного завода. Чем ниже опускалось солнце, тем сильнее дымили трубы. Над Мидфордским шоссе медленно клубился белый дым, двигаясь в сторону Нижнего Хилтона, разбросанной вдоль дороги деревни. Когда дул южный ветер, мы чувствовали в воздухе, в еде — во всем — привкус кирпичной пыли, он пропитывал всю нашу жизнь. Далеко на западе виднелась полоска железной дороги Мидфорд-Лондон. На севере, у самого края горизонта, на фоне медленно темнеющего неба постепенно проступало желтоватое облако мидфордских огней.

Мы стояли на холме, спустив ноги с педалей, мимо шли припозднившиеся пешеходы. Вряд ли они могли догадаться, о чем думал каждый из нас, равно как и о чем думали мы все вместе. Каждый из нас страстно желал, чтобы это он, а не Питер, не глупый Питер раненым героем лежал сейчас на хрустких больничных простынях. И каждый был рад, что это Питер раненым героем лежит на хрустких больничных простынях, а не кто-то посторонний. Заходящее солнце славило нашего друга, на время покинувшего наше общее поле зрения.

Вечер покоил все вокруг, неся с собой звуки потише и движения побыстрее.

— Мы навестим его завтра, — сказал Эндрю.

Пол молча винил Эндрю в ранах Питера, в чем бы они ни заключались. Если бы середина дня не прошла так бездарно, Питер никогда бы не предложил пойти домой. И если бы Эндрю лучше выполнял обязанности вожака, Питер сейчас был бы с нами.

Мэтью переживал за друга, который был ему ближе остальных членов Команды. Они часто проводили время вдвоем, вместе читали и ставили эксперименты. Мэтью страшился мысли, что Питер может вернуться другим: уродливым, боязливым, изнеженным.

Эндрю хотелось сделать что-то большее, чем просто привести нас в это замечательное место. Ему хотелось превратить несчастный случай в триумф — в триумф, который он мог бы поставить себе в заслугу. Подготовка Питера принесла свои плоды. Храбрость, выбитая из него, вбитая в него, наконец нашла применение. Но до тех пор пока Питер не подтвердит свой поступок, капитал на этом нажить нельзя.

Словом, моральный дух Команды пребывал на особенно низком уровне. Наше единство, наше чувство Команды на время раскололось. Оно вернется, мы в этом были уверены больше, чем в чем-либо еще. Но когда у нас над головой зажглись звезды, мы почувствовали себя — впервые в жизни — такими же далекими друг от друга, как и от звезд.

ОСЕНЬ

Глава пятая

МЭТЬЮ

Ты сумраком своих огней в меня светил,Пугал своей меня ты сущностью.О, глаза! Глаза!Как будто все свое могуществоТы в единый взгляд вложил.

Но я не знал, окутанный туманомИ проклятый предательской судьбой.Теперь же этот луч уже спешит домойКо всем лучам, к источнику обманов.

1

Когда подъехала мать Эндрю, я уже ждал у бабушкиного дома.

Пол с Эндрю сидели на заднем сиденье черного «Ровера-2000».

Садиться вперед и беседовать с нудной мамой Эндрю мне не хотелось, а потому я тоже забрался назад.

День выдался небесно-белый и порывисто-ветреный, осенний такой день. Мы молчали все восемь миль до Мидфорда.

Больница напоминала большой кубик, сложенный из темно-красного мидфордширского кирпича.

Внутри были сплошь длинные коридоры и пахло только что отдраенной ванной. Мы шагали мимо нескончаемых палат, забитых стариками. Некоторые из них нам подмигивали и поднимали вверх большой палец — в точности как пилоты «Спитфайров» в хронике, когда они подбивали очередного «Мессершмита». А мы все шли и шли, торопливым таким шагом шли.

Наконец отыскали детскую палату. Питер, одетый в пижаму с синими и белыми полосками, сидел на кровати.

Выглядел он зашибись. А наискось перебинтованный котелок вообще был обалденный, повязки целиком закрывала левый глаз. (Питер потом нам рассказывал, что медсестры все пытались заставить его надеть здоровенную шляпу, чтобы никто ничего не видел. Но он, конечно, отказался. Геройская наружность — это же дико роскошная вещь.) Вот только башка под бинтами казалась какой-то скукоженной.

Нам сказали, что у него ожоги всего лишь первой, а не второй и не третьей степени. Кожа с виду была липкой и розовой. Питеру не разрешили выйти на улицу, чтобы башка не загноилась. А еще он глотал таблетки, от которых ему было фигово.

— Привет, — сказал Питер.

— Здравствуй, — сказал я.

— Привет, — сказал Эндрю.

— Привет, — сказал Пол.

Нам всем не терпелось убедиться, что Архивы спасены. Но конечно, мы не могли спросить, пока рядом торчала мать Эндрю.

А Питеру хотелось узнать, что там с нашими планами отмщения отцу Пола.

Мы стояли, поскольку всем не хватило стульев, стояли и ненавидели это место, в котором заточили нашего друга.

Из окна палаты открывался вид на весь Мидфорд, реку и старую церковь.

— Операции будут проводиться, как запланировано? — спросил Питер.

— Разумеется, — ответил я, стараясь говорить ему в тон.

— С одним существенным исключением, — сказал Эндрю.

— А что насчет нашей главной цели?

— Будем ее преследовать, — ответил Эндрю. (Он имел в виду Табиту, кошку отца Пола.)

Питер улыбнулся. Он понял, что, когда вернется, ему будет чем заняться.

— Забавный вы народец, — усмехнулась мать Эндрю. — И разговоры у вас забавные.

Мы пропустили ее слова мимо ушей. Она женщина, а разве женщины умеют себя вести достойно? Несколько минут длилось неловкое молчание. Наконец мать Эндрю поняла намек и утопала в уборную.

— Быстро! — сказал Эндрю. — Что с Архивами? Они в безопасности?

Питер зыркнул по сторонам, затем достал из-под подушки знакомый скоросшиватель.

Мы поздравили его, и он быстро рассказал, как спас Архивы из горящего здания.

После чего медленно и торжественно, словно на церемонии, Питер передал Архивы Эндрю.

— Храни их, — сказал он. — До моего возвращения.

— А когда ты вернешься? — спросил я.

— Не знаю. Говорят, что скоро, но как скоро наступит это скоро, я не знаю.