Глаз бури (в стакане) - Al Rahu

class="p1">Однажды я просто доверился тому, что происходит, поверил тебе, поверил себе, решил, что так или иначе, я или дойду к своему замку, или умру по дороге к нему.

***

Я вспомнил все мыслеобразы, которые когда-либо сам себе придумал о себе.

Что я представлял, когда засыпал еще ребенком, кем я вырасту, кем я стану.

Книги и фильмы подарили мне богатое воображение, и я не скупился придумывать себе истории о том, как я буду крут. Как Курт. Или как Хендрикс.

Я представлял себе трагичные истории, комичные истории, истории о ненависти и о любви.

И в каждой из них была музыка.

И в каждой из них я играл, и меня сопровождал свет.

В пыльном ковбойском салуне, на пианино, которое было древнее моего прадеда, я исполнял лихие песни для развеселых и вусмерть пьяных шлюх и достопочтенных джентльменов. Плохой виски лился рекой, лился мне на сапоги, лился в мою глотку, а я продолжал горланить разухабистое дикое кантри.

И только под утро, когда бармен уже убрал блевотину из-под стойки, когда прогремели все выстрелы и случились все драки, когда шлюшек разобрали по комнатам, и только старый Джимми оставался храпеть под скамейкой, с надвинутой на брови шляпой, я играл одну любимую балладу.

Я смотрел, как в пятне солнечного света мягко кружилась пыль, и кружился мыслями в танце, вместе с ней, уносясь в какие-то неведомые дали вместе с грустной мелодией о несбывшейся любви. Я играл только для себя, и был почти счастлив.

В другие дни я представлял себе, как играю на скрипке в пустом зале, после того, как весь оркестр сложил инструменты, после того, как разошелся зрительный зал. Выключалось все сценическое освещение, оставался только один софит. Мое пятно света, мой остров спокойствия. Я играл мелодию, которую услышал в детстве в переходе, там старый еврей, играя на скрипке, собирал себе деньги на хлеб. Я не помнил ни лица прохожих, ни станцию метро, ни даже город, в котором это происходило, а только себя, завороженного звуком, рикошетящем от плиточных стен и закольцованном этим сводчатым потолком. Перестук башмаков, разговоры, шелест газет, выкрики, идущие где-то в глубине поезда метро – ничего из этого не мешало пронзительному звучанию инструмента, и в нем была вся эта тяжесть судьбы еврейского народа, и все их скитания, и все их лучшие умы, собранные в одну точку, сконцентрированные в этот звук.

Я играл, и меня постигала вся эта печаль, я погружался в нее, как глухой кит в огромное синее море, одинокий, не услышанный сородичами, и не имеющий возможности услышать их. Я был один.

Я представлял себе саксофон, Нью Йорк, 1920й. Как будто я, Конрад Грейс, играю в пабах, поруганный и изгнанный из своей белой семьи за пристрастие к музыке черных. Я знал, я всегда знал, что у меня никогда не получиться сыграть, как это получалось у Грязного Луи или у Сиплого Джо, но играл. Вместе с ними, для них. Стремился к идеалу, взращивал в себе джаз, постигал его, и так и умер, прямо на сцене, от инсульта, в возрасте 56 лет, почти счастливый, но так и не извлекший ту самую ноту.

Я представлял, как играю на деревянной флейте возле костра, и под треск и шорох, взметаются искры в тёмное небо, а вокруг такой простор прерий, и открытая бесконечная равнина и солончак.

Я представлял, как бью в черный барабан и веду красноармейцев в бой.

Как дую изо всех сил своих лёгких десятилетнего мальчишки в медный горн и бужу пионеров на зарядку.

Как звоню в колокола в маленькой церкви, почти затопленной большим паводком большой реки.

Как задаю ритм жарким танцовщицам на большом фестивале в Бразилии.

Как веду вереницу детей в другой мир, будучи Гамильтонским крысоловом.

Как провожаю закат в горах под звуки Ханга…

Словом, я пророчил себе музыку, я весь из нее состоял и думал на ее языке.

И вот однажды, будучи не в самом лучшем расположении духа, я вышел на сцену…

Сыграть этим людям, которые, как бы слушают, но не слышат, что ты им говоришь. Которые вниманием своим управляют не лучше, чем своими чувствами. Которые пришли, чтобы получить хлеба и зрелищ, но здесь не будет ни того, ни другого.

Я вспонил твой голос в телефонной трубке, и ты говоришь непременно что-то милое, очень неразборчиво и взбудораженно, желаешь мне отлично провести концерт и сожалеешь, что не можешь быть…

Я закрыл глаза, я начал играть, и снова пошел за тобой. По этой дороге из сна, но теперь уже не один. И ты берешь меня за руку, смеёшься, ты говоришь, что все неважно. И замок мой дурацкий, да вот же он за углом, ну, пошли, посмотрим, что там. И, как всегда, ты открываешь все двери с ноги, врываешься по-хозяйски в дом дракона, и совсем-совсем не боишься этого дракона. Потому что ты и есть его золотая чешуя, сущность и суть.

И замок этот моятвоя сказка про смотрителя дракона, про то, как раскрывается сердце под натиском большой любви, про то, как доверять самое уязвимое место, под левым крылом, где чешуя тоньше всего.

Ты говоришь: я расскажу тебе сказку.

«Я, говорит, самый маленький был, мама меня не захотела выхаживать. Помню, кубарем покатился вниз по склону, цепляя траву, упал, распластался лапами в разные стороны, а передо мной цветок. Прямо под носом. Такой чудесный, переливается оранжевым и красным, золотой пыльцой окутан и запах, запах такой чудесный, огненный, обжигающий, чихающий. Я потом всегда их находил и долго-долго смотрел, и нюхал. Надо же, дракон, который любит цветы. Валялся бы там еще, только меня подхватили чьи-то теплые большие руки прямо под пузо и унесли в темное теплое место.

Я сначала боязливый был, но потом смекнул, что он кормит меня кровью пополам с ячменем, что жар внутри разгорается и держит, держит долго тепло. А еще я с большой шерстяной собакой все детство спал, потом только узнал, что она волчиных яростных кровей, а со мной почти как мама добрая была.

Тырил со стола сметану, несколько раз куснул его за пальцы, опалил все лицо и брови, пока огонь внутри не контролировал. Неловкий был, сарай спалил. Только он на меня не злился ни разу по-настоящему. Кричал, руками махал, лицо сердитое делал, да только я знал, что в сердце у него злобы нет ни капли. Он мне еще радужный кварц с реки носил всегда, который так весело в