Инкассатор: Золотая лихорадка - Андрей Воронин

– Мой дед через это прошел. Только не через Кенгир, а через Норильское восстание. Там тоже тысячи людей положили... Я хотел туда «стопом» дойти, да свалился по дороге, недели две в Туруханской больнице провалялся, потом с ментом домой отправили... Самую малость не дошел.

Юрию показалось грехом поить водкой этих пацанов и девчонок, перевидавших, впрочем, за свои небольшие годы огни и воды южных и северных трасс. Они накормили его, и Хома, как ласковая кошка, когда уже под утро все разошлись спать, прильнула к нему и сделала все, чтобы ему было хорошо.

Весь следующий день они провели как во сне – такого взаимопонимания Филатов не достигал еще ни с кем. А под вечер приехал Диспетчер, довольный как слон: его Лена накануне родила девочку и роды прошли благополучно. По этому поводу он притащил с собой целый мешок вкусностей, хорошего вина, и члены маленькой коммуны закатили пир горой. Юрий ближе к полуночи вынужден был оторвать счастливого папашу от компании и уединился с ним во дворе, на лавочке под окном.

– Послушай, Спейс, у меня проблемы, – начал он и вкратце рассказал о своих приключениях. – Деньги у меня есть, но документов никаких. Нет ли у тебя таких знакомых, чтобы...

Спейс, сорокалетний плотный мужик с волосами, завязанными в пучок, подумал немного и медленно ответил:

– Знакомые-то есть, но берут они много...

– Нет проблем, я же тебе говорю, денег хватает.

– Ну сколько у тебя тех денег... За паспорт и права придется выложить...

– Три штуки хватит?

– Люля, да ты Крез какой-то! Банк ограбил?

– Мой дедушка – двоюродный брат Ротшильда.

– Во-о-о! Только что-то ты на еврея не похож!

– Сам ты на еврея не похож. И вообще, не люблю я вино, пока малые не видят, давай коньяку выпьем... За успех нашего безнадежного предприятия.

Они выпили, и Спейс сказал:

– Я так понял, что светиться тебе нельзя. Сиди тут, я утром поеду дела делать. Свои и твои. А на всякий случай дам тебе адрес в самом Питере. Там, конечно, бардак, не то, что тут, но пригодиться может, – он продиктовал адрес «флэта» на самой окраине города. – Ну что, пошли к народу?

Народ тем временем запел. На гитаре играли почти все, а Хома, стоило ей завладеть инструментом, прямо преображалась – стихи Гумилева, Бродского, Мандельштама, да и собственные, положенные на музыку, звучали в ее устах едва ли не откровением свыше.

Утром Спейс уехал. А на исходе дня на пороге возник мент. Не успели хиппи опомниться, как он размножился на пять одинаковых горилл, среди которых была и здоровенная бабища с погонами старшего лейтенанта – такие служили обычно в инспекциях по делам несовершеннолетних. Юра и Хома были в это время наверху, в мансарде, отдыхали, прильнув друг к другу. Из забытья их вывели крики и шум на первом этаже.

– Юра, быстро к окну, прыгай в огород, там калитка в заборе в соседний двор, через него – в заросли у ручья... – на одном дыхании прошептала девушка, мгновенно одеваясь. – Они считают, что у нас тут притон наркоманов.

Филатов замешкался и успел только спрятаться за печную трубу, возле которой стояли какие-то ящики. В чердачной двери появилась фигура стража законности.

Оглядев чердак, он поманил пальцем Хому:

– Иди сюда, зайка. Кто тут еще есть?

– Что вам нужно? – спросила девушка, подходя к менту и собираясь отвлечь его внимание. – Это мой дом, мне его бабушка оставила в наследство!

– Разберемся, гражданка-наркоманка, – пообещал представитель закона, раздевая ее взглядом. – А ты зайка ничего...

Он сделал шаг в ее сторону, внезапно схватив девушку за талию. Хома ожесточенно сопротивлялась, повалив мента на пол.

– Су-ука!! – приглушенно заорал мент, схватившись за прокушенное ухо. – Ну, погоди, в отделении мы тебя все поимеем! – он ударил девушку в живот. Юра заскрипел зубами, готовый вытащить пистолет. Мент отшвырнул Хому и высунулся в чердачное окошко, выходящее во двор. Осмотреть крышу ему мешала труба, и он, в надежде поймать какого-нибудь притаившегося там «преступника», вылез на покатую крышу.

Филатов мгновенно выскочил из своего укрытия, натянул джинсовку – все его имущество в виде денег и пистолета было рассовано по карманам, – подбежал к окну и швырнул под ноги отвернувшемуся менту горсть шлака, которым в целях противопожарной безопасности был усыпан чердак. Милиционер инстинктивно отцепился от чердачного окна, поскользнулся, наступив на округлый шлак, и нырнул головой вперед с крыши во двор, издав хриплый матерный возглас.

... Как потом узнал Юрий, этот мат был последним в его жизни. Мент размозжил себе голову о железный штырь, торчащий в палисаднике, и тут же отдал душу... Кому? Десантник искренне усомнился, что Богу.

На бегу поцеловав Хому, Филатов вылез на крышу со стороны огорода, примерился и прыгнул, приземлившись на грядке. Все менты собрались во дворе, и ему удалось вылететь в соседний двор, распугав десяток кур, но больше никого не встретив. Через минуту он уже катился по крутому склону, перебрался по колено в воде через ручей и пошел по тропинке, стремясь как можно дальше уйти от этого места. Хоть бы с малыми все обошлось...

Через два часа, поймав попутку, Филатов вышел на вокзале. С положением беглеца и невольного супермена он уже давным-давно свыкся, но в этот раз долго так продолжаться не могло – его либо скрутили бы, либо он сам нарвался бы на неприятности и, вынужденный сопротивляться, выпустил бы все пули, твердо решив не сдаваться ни при каких обстоятельствах. Это решение было железным. В общем-то, для этой цели Филатов и тягал сейчас с собой оружие. Имея на счету десятки трупов, он никогда не раскаивался в том, что отправлял в мир иной разную мразь. Но в этот раз, встретившись с детьми, которые исповедовали ненасилие, он не считал для себя возможным продолжать кровавый путь.

«Флэт» на окраине Питера оказался грязной однокомнатной квартирой в невзрачной «хрущевке»; в углах комнаты и даже в крохотной кухне лежали на полу тюфяки – иной мебели там не было. Юра удивился, как это милиция до сих пор не обращала внимания на такую «малину», но потом ему объяснили, что многие из «законопослушных» жителей живут не лучше и хлопот с ними у правоохранительных органов побольше, чем с квартирой, где останавливаются заезжие «дети дороги». Когда же Филатов отворил дверь, на «флэте» тусовалось человек пять хипов и один с виду обычный подвальный бомж. От него так пахло, что Юрий старался не дышать, проходя мимо него. Остальных, по-видимому, это нисколько не заботило. Они покуривали травку, ловя от этого кайф, и только один, пожилой, с бородой, как у Филатова, спросил:

– А это не тебя я прошлым годом на Чебаркульском перевале видал? Ты же Боб, верно?

– Нет, я – Люля! – гордо отвечал Филатов.

– Люля... Хэ, Люля! Так это ты под грудью у Мадамы задрых, яко младенец?

Юра вспомнил, что кличка у той славной подружки точно была Мадама. «Ишь, помнят, а четверть века прошло...»

– А где Мадама-то? – вслух спросил Юрий. – Давненько не пересекались.

– Хэ, крестная твоя, говорят, проросла не слабо, по трассе не ходит, а ездит – ее какой-то крутой подобрал на питерской трассе и прямо в загс завез. Травка-то есть у тебя?

– Коньяк есть.

Услышав про коньяк, бомж встрепенулся и подполз поближе, заставив Филатова сморщить нос. Остальные были под кайфом от травки и не обратили внимания.

Дыша ртом, Юрий откупорил бутылку. Плюнув на приличия, выпил треть бутылки сам, потом приложился бомж, оставив ровно треть заросшему щетиной мужику. Тот, зажмурившись от удовольствия, медленно выпил и, несмотря на то что сидел на корточках, умудрился изысканно поклониться.

– Что, ваша светлость, предки небось и не такое пивали? – улыбнулся Геша (так звали хипа) и представил бомжа Филатову: – Знакомься, это потомок князей Пожарских. У них в роду то герой, то алкоголик. Нынче, правда, алкашей больше.

– Серьезно? – не поверил Филатов.

– Да. Единственное, что он еще не пропил, да и не пропьет, – жалованная грамота Алексея Михайловича его пра-пра... не знаю, какому деду. Я историк по образованию, можешь мне поверить.

– Так за эту грамоту он лет двадцать пить сможет!

– Понимаешь, Люля, чем князья от нас отличаются? Тем, что всегда остаются князьями. Настоящий князь – он и в грязи князь. Не может он ту грамоту пропить, заклятие Вечности на нем. И сыну отдать не может – только после смерти она сыну достанется.

Князь Пожарский привалился к стене, блаженствуя.

– Так у него и сын есть? – спросил удивленно Юра.

– Есть. В Париже. Они с матерью уехали, а он не захотел. Тут остался. Говорил, документы и еще кое-что в надежном месте спрятал – сын знает где. А сам вот так и живет.

История бомжа Пожарского, который мирно похрапывал у оклеенной рыжими обоями стенки хиповского «флэта», погрузила бывшего советского десантника Филатова во вполне понятную меланхолию.