Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - Игорь Шелест

Но если непредвзято и неначетнически разбираться, тут и приходишь к выводу, что именно душа в нас по-настоящему чего-то и стоит!

Летом пятьдесят девятого мне посчастливилось быть в Большом, — продолжал генерал, — когда в спектакле «Кармен» пели Марио дель Монако и Ирина Архипова.

Помню, пропел Монако — Хозе арию с цветком да так и замер, припав на колено, пока публика неистовствовала. В зале творилось нечто невообразимое. В старину сказали бы: «Белены объелись!» Дирижёр — Александр Шамильевич Мелик-Пашаев — и тот не выдержал характер: принялся рукоплескать вместе с оркестрантами. И только две фигуры на сцене застыли как изваяния: Кармен — в ослепительно белом платье, присев на краешке стула, почти спиной к залу, и дон Хозе в сине-лимонном мундире, сникший в ожидании её ответа.

Он был безмолвен… Но все эти минуты неистовых оваций звучал у каждого в ушах его голос!.. Голос словно бы повис над головами: звонкий, ясный, сильный, страстный, необыкновенной красоты, проникающий прямо в сердце!.. Что он, кудесник, сотворил тогда с нами! Публика, продолжая неистовствовать, не давала этой дьяволице Кармен пропеть свою роковую реплику: «Нет, это не любовь!..»

Уж как это получилось, не знаю, но я на секунду отвлёкся от кумира, на которого устремлены были все взоры, и вдруг заметил, что по щеке Архиповой катятся слезы… Она плакала и всячески старалась скрыть это.

Ещё более потрясённый своим открытием — не боюсь сейчас в этом признаться! — я почувствовал и у себя в глазах счастливые слезы… Слезы восторга, как и у неё… Какого восторга?.. Восторга великой минуты приобщения к шедевру, когда тысячи душ вдруг настраиваются на некую единую волну творческого порыва и начинают резонировать, достигая своеобразного экстаза!.. И тогда отлетает прочь все личностное, материальное, «земное» и начинает звенеть лишь одна душа!

В такие моменты скряга забывает о переплаченных за билет деньгах, раскрасневшийся карманник может обнять восторженного прокурора, не прикоснувшись к его бумажнику, а прокурорское сердце становится мягче, чем у защитника: защитник же, коль защищал бы в такой момент, вовсе не думал бы о гонораре. Влюблённые невесты забывают на время женихов, женихи — невест, здесь жены, точно ангелы, кротки и не бранят мужей, а мужья не зыркают глазами по сторонам… Да, в это мгновение, такое редкостное в жизни, люди забывают о возрасте, о различии полов, они здесь все как дети: чисты, ясны, шумны, готовы в восторге смеяться и плакать!

И вот что ещё подумалось мне в тот вечер, когда я, потрясённый, возвращался со спектакля… В такие редкостные минуты душевного экстаза душа в нас как бы обнажается… И тут её, невидимую, неосязаемую, легко узреть, почувствовать в себе и в других!

И что уж совсем может показаться парадоксальным, так это то, что душа в нас самая прекрасная и самая коллективистская субстанция; она не терпит одиночества, с добротой и бескорыстно тянется к людям, она смела, даже жертвенна в своём проявлении, когда она улавливает, что настал её миг прийти людям на помощь.

— Браво, Михаил Лукич! — воскликнула Антонина Алексеевна. — Вот уж не ожидала услышать от вас такого страстного монолога о душе!.. Конечно, допускаю, что отношение учёных к вашим высказываниям…

— …мягко выражаясь, вряд ли было бы одобрительным, — подхватил с усмешкой генерал, — но я и не собираюсь выступать с этим монологом перед учёными… Тем более что лет полтораста назад знаменитый естествоиспытатель Гумбольдт сказал, что первая реакция учёных на мысль нестереотипную, тем более высказанную кем-то не из их коллег: «Чушь!.. И какой кретин мог этакое придумать?!»

Сергей, слушавший Михаила Лукича с почтительным вниманием, рассмеялся: в таком варианте перевода ему не доводилось слышать известное суждение Гумбольдта. «Интересно, а как бы дядя Миша перевёл последующие стадии реакции учёных на новое: „А все же в этом что-то есть…“ и „Кто ж этого не знал!“ — мелькнула мысль спросить, но тут заговорила мать:

— Миша, коль вы коснулись такого отпугивающего разум понятия, как душа…

— О!! — вскинулся Федин. — Это вы здорово подметили: «Понятие, отпугивающее разум!» И не потому ли, что душа в нас — вечный спутник разума и очень нередкий его и весьма обидный оппонент?..

— Да, — не удивилась Антонина Алексеевна, — не раз ощущала в себе эту борьбу… Сердце щемит: «Протяни руку помощи…» А разум одёргивает: «Да ведь это, поди, каналья!..»

Сергей взглянул на Михаила Лукича, тот на него, и оба расхохотались. Антонина Алексеевна смотрела на них с улыбкой. Сын вдруг посерьёзнел:

— Твой пример, мама, что!.. Вот я как-то разговорился с парнем, приехавшим с БАМа… Спрашиваю, так зачем же ты сваливал породу в Байкал?.. А он: «Знаешь, во мне будто боролись два человека; один все укорял: „Что ж ты, подлец, делаешь?.. Ведь тебе велели возить вон туда, за три километра!..“ А другой: «Плюнь!.. Быстрей сделаешь свои десять ездок, да и отдыхать пойдёшь! Озеро-то с море !.. Ты перед ним — козявка!»

Реплика Сергея стёрла с лиц улыбки. Все трое взялись за чашки и некоторое время молчали. Но вот Антонина Алексеевна вспомнила:

— Но вы, Миша, всё-таки меня перебили….

— Простите, душа моя!.. Так что вы хотели сказать?..

— А вот что… Мы, артисты, суеверны… Мне, например, кажется, что я уже со вчерашнего дня чувствовала, что с Сергеем случится какая-то беда… Афанасий бы поднял меня на смех… А мне думается, что и авиаторы хоть и скрытно, но тоже суеверны?..

И опять мужчины весьма красноречиво переглянулись.

— Да-с… — улыбаясь, потупился генерал. — Гоню от себя эту чепуху, а все же стараюсь, коль вышел из дому, не возвращаться… Даже если носовой платок забыл положить в карман… И тут уж целый день настороже, потому что с утра уличил себя в несобранности…

— Позвольте, Миша, я налью вам горяченького, — протянула руку хозяйка.

— Сделайте одолжение… Мне припомнился такой занятный эпизод. Был в полку Ил-вторых на фронте парень двадцать второго года рождения… Так он как-то, полетев на штурмовку, взял с собой котёнка, слетал удачно, вылез из машины, держа котёнка за пазухой — только носишко виден, — и говорит технику: «Вот что, Трофимыч, сделай, друг, так, чтобы и в следующем полёте эта киса была со мной на борту».

Тот, разумеется, рассмеялся и обещал исполнить поручение.

Трофимыч взял котёнка к себе в землянку, накормил, пригрел, а на другой день этот живой талисман снова отправился в боевой полет. И так котёнок стал летать на боевые задания и каждый раз возвращался на аэродром благополучно.

Но однажды котёнок исчез, и лётчик ни в какую не захотел без него лететь. Тогда механик, очень любя молодого парня, побежал в деревню искать, но не нашёл ни котёнка, ни кошки. С пустыми руками возвращаться уж очень не хотелось, а тут попался на глаза ему старенький, облезлый, потрёпанный плюшевый медвежонок, и Трофимыч притащил его к самолёту.

«Ладно, привяжу его под передним бронестеклом», — смирился лётчик и полетел на штурмовку. А механик, проводив его, все смотрел в ту сторону, за лес, куда он скрылся, и было ему в этот раз особенно беспокойно.

Но прошёл час, и лётчик прилетел, и уже по тому, как бодро он выпрыгнул из кабины, Трофимыч понял, что полет прошёл удачно. Стягивая лямки парашюта, парень улыбался: «А знаешь, Трофимыч, он ничего!.. Он у меня приглядывал за винтомоторной группой!»

Передавая чашку, Антонина Алексеевна спросила;

— Психологически трудно было в войну бомбить врага в наших городах?

Михаил Лукич задумался.

— Раз десять мне пришлось летать на Харьковский железнодорожный узел со штурманом своим Георгием, и тут уж мы с великим старанием целились именно по путям, по эшелонам.

Помню, идём с ним к самолёту, я и спрашиваю: «Опять на тёщу?..» — «На тёщу», — вздыхает.

Потом, когда Харьков освободили, когда Георгий отыскал свою тёщу, он спросил её: «Ну как вы себя чувствовали, когда нам приходилось бомбить?» — «Господи! Не поверишь!.. Радовалась и смеялась!.. Выбегала на улицу, делилась радостью с соседями… Это было уже совсем не то, что немецкие бомбёжки: здесь с каждым разрывом бомбы чувствовали приближение нашей победы!»

Любопытнейшее душевное восприятие, не правда ли? — Михаил Лукич взглянул на хозяйку, на Сергея. — Поймёшь тут тех, кто в известной боевой обстановке с готовностью вызывал огонь на себя.

Однако хватит об этом… Серёж… Давай с тобой попросим, чтоб душа-певица спела нам баркаролу?..

Антонина Алексеевна встрепенулась:

— Нет, друзья, в другой раз, у меня завтра спектакль.

Михаил Лукич смотрел на неё умоляюще, хотя и знал: если она так сказала — петь не будет. И тогда вдруг он сам, вскинув озорно седую голову, запел баском:

…Ты услышь моё моленье

И гитары тихий зво-он,

Выйди на одно мгнове-е-е-енье,

Мой тигрёнок, на балкон!

Сергей зааплодировал, а Антонина Алексеевна добродушно рассмеялась: