Через сто лет - Эдуард Веркин

Костромина меня похвалила за творческий подход. Мы пошли дальше, а Беловоблов, Кружкин и Груббер все еще упорствовали в заблуждениях, я оглянулся и вполне в этом убедился. Груббер все так же обреченно выходила на дорогу, Кружкин старательно давил ее грузовиком, Беловоблов спасал. Иногда спасал, иногда не спасал. А иногда Кружкин его давил. По-разному. В целом понятно было, что любовь – дело непростое, с первого раза у многих не получается, плющит многих. Впрочем, тут, может, и грузовик виноват – старый уж очень. Надо было Беловоблову найти что-нибудь поновее, глядишь, дело бы и пошло.

Одним словом, они там давились, а мы с Костроминой спустились в овраг, в туман, в теплый воздух, двинулись вдоль ручья Безымянного. Пахло, как говорят, вареными яйцами – в овраге били сероводородные родники, тоже горячие, а один даже целебный. Команду «Труп старушки» видно не было, все разбрелись и исчезли, потерявшись в кустах, провалившись в норы.

Я сорвал кувшинку, она немедленно осыпалась желтыми каплями, Костромина сказала, что кувшинки рвать нельзя – они от этого погибают и делаются ненастоящими.

Мы брели во влажном тумане, останавливались возле сероводородных родников, к.б. любовались кувшинками, пили воду. По вкусу вода была совершенно обычная, пахла же, конечно, пикантно. Выбрели к Старому мосту, поднялись.

С моста отлично просматривалась школа и наши одноклассники. Грузовик, кажется, уже дымился.

– Вот видишь, – сказала Костромина, – как Беловоблов старается. А ты?

– А что я? Ты же всем руководишь, а я только выполняю. Ты что-нибудь придумала?

– Нет пока. А ты что думал – все сразу тебе придумается?! Ах, Поленов, это все сложно. Человеком сложно оставаться, это работа, труд. Вот ты сам хоть что-то придумал, чтобы приблизиться к Свете?

Я, конечно, ничего не придумал, но вдруг вспомнил про один старый фильм, смотрел его еще давно. Про испанцев. Они там все с саблями прыгали, а в промежутке песни пели. Как раз под окнами своих возлюбленных. Я вспомнил это и сказал:

– Придумал. Песню спою.

– Какую еще песню?

– Ночную. Которую под окнами поют.

– Это называется серенада, – уточнила Костромина. – То есть грустная сумеречная песня. А что, мне эта идея нравится. Ты петь-то хоть умеешь? Конечно же, не умеешь, что я спрашиваю.

– Нет, – признался я. – Не умею.

– Грустно-печально. Впрочем, ничего, у меня есть компьютер…

– У тебя компьютер?! – к.б. удивился я.

Костромина промолчала. У нее дядя, кажется, подводник, изучает затопленные человеческие города, а подводникам из-за сложности работы льготы разные положены. Вроде компьютеров, электрических швейных машинок, видеопроигрывателей разных. Вот дядя Костроминой все и переправляет.

– Компьютер есть, но он так быстро не поможет, – сказала Костромина. – Петь нужно срочно. Надо думать, что делать. Сегодня же ночью пойдешь к дому…

– К какому дому? – не понял я.

– Поленов. Ты обещал меня слушаться, а сам не слушаешься.

– Извини. Просто слишком много впечатлений. Этот грузовик меня заставил… Больше не буду не слушаться. К какому дому идти-то?

– К человеческому, к какому. Все по тридцать раз повторять приходится.

– Не сердись.

Человеческих домов у нас в городе несколько. Периодически люди приезжают в город по разным делам, ну или в просветительских целях, всегда останавливаются в определенных домах. Один на Набережной, другой на Болотной, возле Ледяного пруда, третий на Соленом холме.

– Обойдешь все три, – сказала Костромина. – Хотя…

Она сделала вид, что к.б. задумалась.

– Нет, все три можешь не обходить, иди на холм.

– Почему на холм именно?

– Там ремонт недавно сделали, – логически рассудила Костромина. – Так что Света будет жить, скорее всего, там. Пойдешь, значит, на Соленый холм и будешь петь протяжные песни. А до ночи… До ночи думай о любви, – велела мне Костромина.

– Как о ней думать-то?

Костромина сунула мне брошюрку.

– Почитай, – велела она. – И сразу все поймешь. Думай о любви, подбирай песни и жди.

– Чего ждать-то?

На этот вопрос Костромина не ответила.

Глава 6

Лирический барабан

Оставшийся кусок дня я подбирал песню. Принес из подвала коробку с кассетами и магнитофон и стал слушать.

В музыке я разбираюсь плохо, поэтому ориентировался по названиям песен. Если в названии встречалось слово «любовь», я откладывал кассету в сторону. Отобралось достаточно много, кстати, кассет, больше двадцати. Я устроился в кресле, включил магнитофон и стал слушать по порядку. Песни «Любовь – зола», «Три слова про любовь», «Любовь и ярость в Коломне», «Ушла любовь, остался пепел чувств» и еще почти тридцать наименований.

Слушал до окончательных сумерек и наметил одну песню, печальную и лирическую, прослушал ее восемь раз, слова как мог переписал в тетрадь, успев до темноты.

Ночь в нашем городе наступает рано. Из-за влажности, конечно. Когда модификаторы погоды настроены на дождь – еще ничего, когда на туман, то день заканчивается часов в пять, а то и раньше. Город тонет, фонари почти не просвечивают сквозь воду, всюду мгла, густая, неправдоподобная, точно она не сама создалась силой природных законов, а ее кто-то нарочно выдумал и выпустил погулять. Пустынные улицы, сырость, помутнение.

Но тогда был дождь, хотя непонятно почему, все-таки зима, а зимой полагается туман, но был дождь. Или что-то вместе, сквозь жиденький туман то и дело пробивались крупные капли, они проходили сквозь туманное полотно со звуком втыкающихся в вату иголок.

В восемь вечера, как и приказывала Костромина, я открыл окно, выбрался на балкон и стал ждать. Костромина точно не сказала, во сколько надо отправляться петь серенады и велела мне руководствоваться подсказками внутреннего чутья, я сидел на балконе и ждал, что оно подскажет.

Но чутье отчего-то безмолвствовало, пребывало в дождливой беспросветной дреме. На стене дома через улицу светились фосфорные часы, я следил за минутной стрелкой, она двигалась медленно, так, что мне стало казаться, что она приросла к циферблату. Следил за стрелкой так долго и так пристально, что почувствовал, что это я вращаюсь, а она стоит на месте. Старался думать о любви, как наставляла Костромина.

Вспомнил еще про брошюру. Новенькая, на серой ломкой рецикловой бумаге. Книжка из серии «Чувства для начинающих: Любовь», видимо, Костроминой на ее соулбилдинге выдали. Пособие.

Начал читать, укрывая бумагу от дождя капюшоном.

Сначала там быстренько излагалась теория, но не в скучном виде описаний и пояснений, а в виде изречений разных великих в прошлом людей. Некоторые размышления были умные, другие остроумные, мне запомнилось одно, какой-то поляк придумал, он потом с моста сбросился.

ЛЮБОВЬ – ЭТО НЕДОСТИЖИМОСТЬ.

Я пять раз прочитал это, ничего не понял, но какую-то суть почувствовал, у меня так редко бывает. Хорошо, там внизу страницы все раскрывалось, что значит это самая недостижимость. Это когда между тобой и тем, кого ты любишь, хрустальная стена. И нельзя ни дотронуться, ни поймать дыхание, ни за руку взять, можно только выть, ломать стекло и снова выть. А если до любви можно дотронуться рукой, то это уже не любовь получается, а счастье. Счастье же совсем-совсем другое, низший пилотаж. Только недостижимость имеет настоящую цену. Никогда.

После теории шла практика, тут я встретил уже больше знакомого. Например, любовь рекомендовали вызывать ограниченным удушением. Поскольку проведенные исследования показывали, что физиологические параметры у любви и у удушья одинаковые. Душиться следовало в присутствии третьих лиц, чтобы не переусердствовать. Костромина наверняка захочет попробовать этот метод на мне, я представил, как она будет меня душить, и улыбнулся. Ладно, пусть.

Предлагалось также воздействовать на сердечную мышцу. Ночью класть на грудную клетку бетонную плиту весом не менее пятидесяти килограммов, вес рекомендуется увеличивать постепенно, примерно каждую неделю. Днем надлежит сжимать сердечную область особой струбциной. В комплексе с удушающим инвентарем это должно было обеспечить должный эффект, при условии, конечно, что упражнения будут проделываться ежедневно.

Соулбилдинг.

Я подумал, что Костромина, наверное, в соответствии с брошюрой действует, просто вместо сдавливателя использовала лекарственные средства, что-то ведь в какао она наверняка сыплет?

Кроме сердечных тисков и кислородного голодания любовь надлежало пробуждать через жалость. Для начала автор брошюры советовал почему-то представить себя собакой, которую хозяин везет на лодке топить в омут. Затем представить себя хозяином, вздумавшим избавиться от своего питомца и ведущим его на поводке к утлой плоскодонке. И в первом и во втором случае требовалось пережить острую жалость к самому себе. Тут никакого сложного инвентаря, никаких струбцин и тисков не требовалось, и я попробовал.