Последняя шутка Наполеона - Григорий Александрович Шепелев

вступил в разговор Матвей. Рита улыбнулась.

– Этого я сказать не могу.

– Почему не можешь?

– Да потому, что хочу забыть. А если я буду это произносить, то вряд ли забуду. Я ни за что бы не рассказала эту историю, если бы не Наташа. Ты видел сам, как она повела себя! Как пиявка.

– Тебе сейчас тридцать пять?

– На прошлой неделе стукнуло.

– Ты ничем таким не болеешь?

– Да так, слегка, – произнесла Рита, поколебавшись, – почка побаливает. Она у меня одна.

– Матвея интересуют другого рода болезни, – шёпотом проорала Наташа, склонившись к Рите и в виде рупора приложив ладони ко рту, – он презервативы забыл купить!

– Значит, ты ему предъявляла справку от венеролога?

– Нет, конечно! Я его изнасиловала, как ты двадцать лет назад этого несчастного Димку. Шучу, шучу! Между нами не было ничего. Мне, по крайней мере, так показалось.

Под издевательское хихиканье Матвей встал, давая этим понять, что некоторым длинный язык дан отнюдь не для разговоров, и подошёл к окну. Сдвинул занавеску, висевшую на струне. За окном росла старая, развесистая рябина, отягощённая гроздьями. Ранним утром деревня казалась вымершей. Перед самым рассветом ветер понагнал облаков, так что было пасмурно.

– Здесь совсем колхозников не осталось? – спросил Матвей, глядя на пустую дорогу между домами, в которых трудно было представить тех, кого описала Рита в своём рассказе.

– Почти, – сказала последняя, – все – на кладбище.

– Но оно совсем небольшое! Может быть, здесь ещё одно есть поблизости?

– Третье, – снова раздался писклявый голос Наташи, который она успешно старалась делать невыносимым, – но только я о нём уже не желаю слушать. Это какое-то некрофильство! Я хочу спать. Где мне лечь?

– Где хочешь, там и ложись, – отозвалась Рита, – Матвей, так ты отвезёшь меня с яблоками в Москву?

Матвей дал согласие, но потребовал два часа спокойного сна – именно спокойного, без кошмаров, что достижимо лишь при условии, если злобную и писклявую тварь где-нибудь запрут. Наташа приятным и низким голосом заявила, что делать ей больше нечего, кроме как кошмарить какого-то идиота, однако Рита её решительно положила рядом с собой, заверив Матвея, что он вполне может спать спокойно в любой из двух других комнат или же в мастерской.

– Пусть он спит со Сфинксом, – пробормотала Наташа, укрывшись краешком одеяла, – они друг друга поймут.

Матвей спать не лёг. Он спустился в сад, присел там на лавочку возле вишни и закурил, продолжая сравнивать то, что было вокруг, с картиной, которую незатейливыми штрихами нарисовала Рита. Только лишь рама осталась от той картины. Никто уже не пасёт, не косит, не безобразничает ночами, не поёт песен, не поздравляет соседей с праздниками. Здесь смерть наглядно продемонстрировала своё бессмертие и свои права на него. Ведь, как ни крути, смерть делает всех лучше. Вряд ли дядя Володя на фотографии, прикреплённой к надгробию, улыбается, обнажая скверные зубы. И вряд ли Танька сквозь кованые узоры ограды смотрит с наглым прищуром. Наверняка ангелочек! Матвей задумался. Отзвук юности – он откуда? Из жизни или из смерти? Если из смерти, то не поможет ли смерть усилить его?

Из дома вдруг выглянул поросёнок. Он по-хозяйски оглядел сад. Заметив Матвея, навострил ушки.

– Сфинкс! – донёсся скрипучий голос из-за забора, – Кто тебя выпустил, змей отравленный? Молодой человек, это вы выпустили его? Вы с Ритой сюда приехали?

– Да, – ответил Матвей и повернул голову. За забором стояла старая ведьма – сгорбленная, морщинистая, с охапкой ботвы. Одета была старуха именно так, как и представлялось бы, если глянуть лишь на её лицо в какой-нибудь рамке. А ведь такой тётю Машу сделала жизнь, а не смерть! Так Матвей подумал. Вслух же он сказал:

– Здравствуйте.

– Здравствуй, здравствуй, сыночек. Твоя машина возле забора стоит? Чёрная, большая? Или Ритулька себе такую купила?

– "Шкода"? Моя.

– Загнал бы её в ворота-то! Тут ведь всякой шпаны полно ошивается! А ты, значит, новый Риткин жених?

– Да нет, я её водитель.

– Вот оно что? Водитель? Ну, замечательно!

На лице тёти Маши вдруг возник гнев. Бросив ботву в яму, специально для неё вырытую, она потащилась в дом, бормоча:

– Водитель! Я тут за три копейки хряка её корми, убирай за ним, а она водителей нанимает! Ох, и зараза!

– Я только яблоки взялся ей отвезти, – попробовал было Матвей загладить свою оплошность, но опоздал. Задняя дверь дома, через которую тётя Маша в него вошла, очень громко хлопнула. Сфинкс, тем временем, жрал те самые яблоки, куда большее их число раздавливая копытцами. Заподозрив, что он голодный, Матвей решил его покормить. В бывшей мастерской, переоборудованной в свинарник, стояло много мешков с сухим комбикормом. Матвей насыпал его полную кормушку. Сфинкс умял всё. Напившись затем воды из корыта, он что-то громко сказал: может быть, "Спасибо!", а может быть – "Дай ещё!" Ответив на всякий случай "пожалуйста" и "не дам", Матвей поросёнка запер, покинул дом через верхнюю половину, и, сев за руль, поспешил на кладбище.

Приближаясь к церкви, он озирался по сторонам – вдруг ещё лежат развалины школы, так изменившие судьбу Риты? Но нет, ничего похожего видно не было. Отсутствовали также и пустыри – всё было застроено, огорожено. Ну, ещё бы! Ведь минуло двадцать лет. Вряд ли и дома стояли те самые. Зато церковь точно не поменяли, как и дорогу. Ввиду того, что её ухабы не позволяли развить высокую скорость, Матвей, приближаясь к кладбищу, ещё раз успел хорошенько взвесить все за и против. Машину он на сей раз оставил двумя колёсами на дороге, съезжать не стал. Днём кладбище выглядело вполне себе живописно и наводило на мысль, что зря здесь не побывал Левитан. Эту живописность, конечно же, создавали в первую очередь окружающие просторы. Путь к Танечкиной могиле Матвей не помнил. Но за пятнадцать минут он её нашёл, так как знал фамилию: Долгунова.

Рядом с надгробием была лавочка. Матвей сел и взглянул на даты. Тридцать два года. На фотографии – лет семнадцать. Не ангелочек. Вот вам, пожалуйста, и прищур – достаточно наглый, под сигарету в уголке рта, которой на фотографии, впрочем, не было. Но при этом – ни ослепительной красоты, ни роковой тайны. Одна пацанская бесшабашность – водка, наркотики, рок-н-ролл. Несмотря на это, Матвей боялся пошевелиться. Не отзвук юности, а она сама – сияющая и хрупкая, как апрельский лёд, пронизанный солнцем, юность кошечкой улеглась к нему на колени: бери меня, я – твоя, ты – мой! Она была здесь. Смерть сделала её вечной. Если, конечно, это не сон. Не сводя глаз с памятника, Матвей достал сигареты.

– Что вы здесь делаете?

Он вздрогнул и повернулся. Она стояла перед оградой, будто живая! Вот сигарета в уголке рта, вот наглый прищур. Драные штаны, водолазка, шлёпанцы. Стоп, стоп, стоп! Ведь Рита сказала,