Ключ-город - Владимир Аристов

Поп пустил Федора жить в заднюю хоромину. Порядились, что мастер будет платить два алтына в неделю, а доведется жильцу есть попов хлеб, за то плата особая, и счет нахлебных денег вести попадье.

Поп с утра до вечера носился по двору, — маленький, поджарый, в затасканном зипунишке, потряхивал мочальной гривой, покрикивал петушиным голосом. Только и отдыхали дворовые мужики и бабы, когда уходил Прокофий отправлять службу.

Попадья, крупичатая, красивая, появлялась на дворе редко. Колыхая полным телом, пройдет в поварню, посмотрит, как управляется стряпуха, прикрикнет на развозившихся у крыльца поповых чад, влепит чаду подзатыльник, зевая и крестя рот, побредет в хоромы.

Поп Прокофий ссужал деньги в рост под заклад. В дом приходил разный мелкий посадский люд. Федор из своей хоромины слышал петушиные покрикивания попа и смиренные голоса закладчиков. Сундуки в подклети были забиты разным закладным рухлом.

До зимы башни и прясла вывели от Крылошевского конца и вверх по холмам, к Авраамиевскому монастырю.

На святках из Москвы пришла грамота. Именем большого ближнего боярина Бориса Федоровича Годунова приказный дьяк требовал мастера Коня и дьяка Перфирьева в Москву с росписью, чертежом и памятной записью.

Выехали через два дня. Зима была снежная, дорога завалена сугробами. До Москвы тащились семь дней.

Приехали в сумерках. Из церквей брел народ. У решеток уже топтались решеточные сторожа. Сани долго ныряли по ухабистым улицам. У крайнего двора, близ погорелой церкви Николы-зарайского, остановились. Федор постучал. За огорожей скрипнуло крыльцо, окликнул низкий басок. Мастер отозвался. За воротами кто-то радостно охнул. Загремел засов. Приземистый человек в овчине, брошенной нараспашку поверх зипуна, подмастер палатного дела Никифор Молибога, открыл калитку.

— Будь, Федор Савельич, гостем дорогим.

Через темные сени прошли в горницу. На столе в медном жирнике потрескивал фитиль.

Никифор суетился, от радости не знал, куда Федора посадить. Поблескивая добрыми глазами, охал, расспрашивал о житье в Смоленске, рассказывал сам.

Из светелки спустилась девка, стала застилать стол шитой скатертью. Молибога тер лоб, низким баском гудел:

— Перед святками гость Омельян Салов меня к себе звал. Говорил: «Надумал я палаты каменные ставить, да как ставить — один был на Москве по каменному делу мастер Федор Конь, да и того Борис Федорович в Смоленск услал город ставить. Может, ты, Микифор, поставишь — на жалованье и денежное и кормовое не поскуплюся. — Вздохнул. — Не умудрил меня господь в каменном деле». — Всплеснул руками. — Да что я тебе, Федор Савельич, про пустое говорю, того ты, должно, еще не знаешь, что великий государь Федор Иванович на прошлой неделе преставился.

Федор быстро повернул к Никифору лицо:

— Царь помер?

Молибога скороговоркой:

— Бояре суматошатся, кому на Руси царем быть. — Вздохнул. — Великое горе — государь Федор Иванович бездетным преставился. — Прищурил глаз. Дети боярские, купцы да посадские люди к Борису Федоровичу Годунову клонятся, большие бояре за Федора Никитича Романова стоят. Пока владыко-патриарх с боярами землю держат. — Помолчал. На лбу легли морщины. — От боярской власти посадским людям да крестьянишкам добра не ждать. Царь один, а бояр сколько, каждый же станет себе промышлять. Старики до сего дня помнят, как в малолетство царя Ивана Васильевича бояре землю грабили.

Девка приносила блюда и мисы с едой, ставила на стол. Вышла хозяйка, повела кикой, поклонилась степенно, поднесла гостю чару меда.

За столом мастер Конь и Никифор просидели долго. Федор рассказывал мало, больше все расспрашивал обо всем, что творилось в Москве. Спать улеглись около полуночи.

Федору не спалось. Ворочался на жарком пуховике без сна до третьих кочетов. Смотрел на тлевший перед образом огонек. Думал о разговоре с Молибогой. В память пришло, что не раз слышал о Годунове. «К наукам Борис Федорович многопреклонный». Вспомнил благолепное лицо большого боярина, когда наставлял его Годунов в Смоленске: «А станешь, Федька, дуровать, так и тебе батоги покорливости прибавят». Просвещенный государь, покровитель наук и искусств! Засыпая, усмехнулся освещенному лампадой хмурому лику Николы чудотворца в углу.

5

Второй месяц жил Федор в Москве у Никифора Молибога. Каждый день наведывался в приказ. В приказе было не до чертежей и росписей. Управлявший приказом боярин целыми днями на службу не показывался. Годунов заперся в Новодевичьем монастыре. Государственными делами ведал патриарх Иов с боярами.

Тотчас же, как только скончался царь Федор Иванович, во все украинные города послали гонцов с наказом воеводам ни своих, ни иноземных купцов за рубеж не выпускать. Опасались, как бы вековечный враг — польский король, проведав о бесцарствии на Руси, не пошел войною. В Смоленск на всякий случай послали еще приказ стрельцов.

В приказе дела вершились через пень-колоду. Разбирали больше челобитья о бесчестии. Бояре и патриарх несколько раз ходили в монастырь, били Годунову челом, просили на царство. Бояре осторожненько, обиняком, намекали, что избранный царь должен целовать крест — править государством, советуясь с боярами, без боярского приговора опалы не класть, вотчин не отнимать, смертью не казнить. Годунов выслушивал патриарха и бояр, воздев в гору глаза, говорил, что не о мирских суетных делах помышляет он, но, подобно покойному царю Федору, о душевном спасении. Бояре от досады кряхтели. «Хитрит Бориска, проныр лукавый, хочет без крестного целования на царство сесть, править землей по Иоанновому самовластию, без боярского совета. Не тянись дети боярские к Бориске, сидеть бы на царстве Федору Никитичу Романову».

Дети боярские, съехавшиеся во множестве в Москву из ближних поместий, поглядывали на бояр дерзко, чуяли свою силу. Толковали: если родовитые бояре медлят — самим, помимо больших, бить Борису Федоровичу челом, просить на царство. В полках стрелецкие сотники раздавали стрельцам полуполтины, обещали от воцарения Бориса всякие милости. Бояре засуетились, приходилось выбирать Бориса, не ожидая от него крестного целования.

Когда Федор являлся в приказ, дьяк отмахивался:

— Не до дела ныне, когда царство сиро.

Как-то вечером, когда Федор вернулся в избу, Молибога сказал: по всем дворам ходят стрельцы, велят завтра быть на Красной площади, всем народом идти к Новодевичьему просить на царство Бориса Федоровича. А кто не пойдет, будут с ослушников править в казну пени по два рубля.

Задолго до рассвета Федор проснулся от колокольного звона. Звонили во всех церквах в большие колокола. У домовых церквей сторожа во всю мочь колотили в била. Федор оделся, вышел со двора. Была оттепель. Со всех сторон к Красной площади валил народ. Кашляли в темноте, роптали тихо:

— С полуночи подняли.

— Скорее бы Борис на царство садился.

— Которую неделю бояре людишек томят.

На Красной гудела толпа. Стояли, пока над кремлевскими башнями не занялся рассвет. Из ворот вышла процессия. От множества свечей и фонарей сразу стало светло. За толпой облаченных в ризы духовных — патриарх Иов; он шел, высоко вздев над головой образ Донской богоматери. На освещенном пламенем свечей желтом лице горели старческие глаза. За патриархом — опять духовные в ризах, бояре, выборные земского собора и дворцовые чины. Бряцали хоругви, по-заупокойному тянул духовный синклит.

Народ хлынул за духовенством и боярами. Федор попытался выбраться из толпы. Людской поток понес его вперед. Кто-то закричал дурным голосом. У кого-то отрезали кишень с деньгами. Воришку тут же схватили, втолкли в снег. У Девичьего монастыря шествие остановилось.

Было уже светло. В монастыре затрезвонили колокола. Вышли монахини, запели высокими голосами. Патриарх с духовным синклитом и боярами скрылись за монастырскими воротами. Хлынувшую толпу отогнали стрельцы. Площадь перед монастырем чернела народом. Из ворот показался патриарший боярин, взгромоздившись на поставленную скамью, зычно крикнул:

— Люди московские! Владыко патриарх соборне с митрополитами правит литургию. Да смилуется господь над нами, сирыми, да Смягчит сердце Борисово, да умудрит его приять венец царский, да дарует нам государя благонадежного! Ждите с терпением и трепетом воли господней!

В толпе расхаживали стрельцы и дети боярские, бросали по сторонам ястребиные взгляды. Ждали долго. Глазели на ленивое воронье над монастырскими главами, зевали, крестили рты. Набежали пирожники; пироги расхватали вмиг. Многие, притомившись, садились на снег, другие пробовали улизнуть. Стрельцы глядели зорко. Убегавших поворачивали обратно лаем и батогами. За монастырской оградой послышалось несогласное пение. Вышел опять тот же патриарший боярин, махнул колпаком. Нищая братия у ворот повалилась наземь, затрясли лохмотьями, завопили. В разных концах поля им откликнулись. Стрельцы и какие-то люди в новых овчинах засуетились.