Знают истину танки ! - Александр Солженицын

— На суд, куда! На суд! Свидетелями.

Повар и бригадир. Миновали бури.

Эстрадный мотивчик.

КОСАЯ ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.

У себя в кабинете сухой прораб в синей шинели, не садясь, нога на стул, кричит по телефону (в окне разгораются алые отсветы):

— Это — политическая диверсия!.. Это явный поджог!.. Их мало танками давить — их надо вешать каждого четвертого!! Цех стоит три миллиона рублей! Если я сяду на скамью подсудимых, то я многих за собой потяну, обещаю!.. Да что наши пожарные? Это — калеки! У одной мотор заглох, у другой шланг дырявый!.. Мобилизуйте конвой, мобилизуйте кого угодно — помогите мне потушить!..

Бросает трубку, бежит к двери.

КОСАЯ ШТОРКА. ШИРОКИЙ ЭКРАН.

Музыкальный удар! Стихия огня!

Пылает тот корпус, сплошь деревянный! Он охвачен с коротких и длинных сторон Огонь, раздуваемый ветром, хлещет вдоль стен, факелами прорывается в окна! Огонь багровый с черным дымом.

И кирпичный. Красный! Алый! Багряный! Розовый. Оранжевый. Золотистый. Палевый. Белый.

Ликует музыка огня!

Обнажились от крыши стройные ребра стропил — и еще держится их клетка, перед тем как рухнуть. Подхваченные восходящими струями горячего воздуха, рев этих струй в музыке, взлетают, рассыпаются и ветром разносятся по сторонам снопы искр, огненной лузги. Чем ярче пожар — тем чернее кажется пасмурное небо.

Со всех сторон по открытому пространству, по серому обтаявшему снегу, по гололедице — сходятся заключенные. Они становятся широким кольцом — поодаль от пожара.

Озаренные всеми оттенками огня — лица заключенных!

Мы непрерывно оглядываем эту вереницу, немного задерживаясь на знакомых.

Очень хмур, очень недоволен полковник Евдокимов (опять в телогрейке и с номерами). Губы закусил. Широкоплечий, на полголовы выше соседей.

С-213. Трясутся толстые щеки. Вполголоса:

— Да что ж это? Что ж это? Надо тушить. На нас подумают, ребята!

Но не шевелятся соседи.

Прокаленные и перекаленные зэки. Раз горит — значит, так нужно.

Даже злорадство на лицах: строили сами, сами сожгли, ничуть не жаль.

Кишкин, озаренный огнем, декламирует с преувеличенными жестами:

— Прощай, свободная стихия!

Гори, народное добро!

Соседи смеются.

Лица, лица, Ни на одном нет порыва тушить.

Непроницаемое лицо Мантрова. Он не напуган и не рад. Он вернулся к своему постоянному умному самообладанию.

Но любованием, но волнением озарено лицо старика в блещущих очках, Он щепчет:

— По-хороны ви-кингов!

Сосед:

— Почему?

— Скандинавский обычай. Когда умирал герой, — зажигали ладью умершего и пускали в море!

— Светло-оранжевое торжество победившего пожара. Полнеба в нем.

Крыши нет — сгорела. Невозбранно горят стены цеха — борта ладьи убитых викингов… И ветер гнет огромный огонь — парусом! Облегчение и в музыке. Смертью попрали смерть.

А прораб, путаясь в шинели, шапка на затылке, бежит вне себя перед цепью неподвижных заключенных:

— Что за зрелище? Что вы стоите и смотрите? Подожгли — и смотрите?

Вслед ему на драной рыжей лошаденке едет спокойный старый казах в санях с лопатами.

БЛИЖЕ.

Прораб бежит и кричит:

— Надо тушить! Бригадиры! Мантров! Полыганов! Надо тушить!

Маленький Полыганов (с ним поравнялся прораб). Невозмутимо:

— А как? — тушить?..

Прораб размахивает руками:

— Как тушить?! Вон лопаты разби… разби… раздавайте людям! Снегом засыпайте!

Убежал дальше. Вместо него в кадр въезжает лошадь и голова казаха со щиплой бороденкой, в рыжей шапке (сам казах сидит ниже). До чего ж спокоен казах! — как идол в степи.

Полыганов оскалился (не он ли и поджег?..):

— Что ж, ребята, приказ — лопаты брать. Снег руби — и кидай туда. Кидай.

Над санями. Безучастно разбирают лопаты.

ИХ ЖЕСТЯНОЙ ГРОХОТ.

ОБЩИЙ ВИД

пожара. Уже падает сила огня. Уже стены местами выгорела до земли. И — жалкие мелкие человеческие фигурки копошатся вокруг.

Набирает силу звука — заупокойная месса.

БЛИЖЕ.

О, лучше б их не заставляли! Эти не совместимые с пожаром медленные подневольные движения рабов.

Мы движемся, движемся перед их растянутым фронтом. Они скребут лопатами лед — и бросают жалкие горсти его в нашу сторону, в нашу сторону. Лица их, красные от огня, злорадны и скорбны.

Заупокойная месса!

Маятник. Мы не видим, где он подвешен (над экраном где-то). А низ его очень медленно качается по экрану, самым видом своим обомшелым показывая, что считает не часы. Он переходит в одну сторону, снимая с экрана догорающий пожар, заменяя его скудным выжженным степным летом, которое мы видим через колючую проволоку.

И проходит в другую сторону, заменяя лето пеленой и сугробами зимы (но неизменна осталась колючая проволока).

Качанье. Опять лето.

Качанье. Опять зима.

Последним вздохом умерла музыка.

Последним качанием маятник открывает нам

ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.

Снизу вверх по нему медленно движется белая бумага, на которой с канцелярской красивостью выписано

и голос Мантрова, содрогаясь, повторяет эти слова раздельно:

ПОДПИСКА О НЕРАЗГЛАШЕНИИ

Я, Мантров, Виктор Викторович, даю настоящую подписку при своем освобождении из Равнинного лагеря МВД СССР, в том, что я никогда и никому не разглашу ни одного факта о режиме содержания заключенных в этом лагере и о событиях в лагере, которым я был свидетель.

Мне объявлено, что в случае нарушения этой подписки я буду привлечен к судебной ответственности по Уголовному Кодексу РСФСР.

Бумага останавливается на последних строчках. С верха экрана над ней выдвигается ручка с пером. Виден обшлаг защитного кителя с небесным кантом. Снизу навстречу ей появляется тонкая нервная рука Мантрова.

Берет перо. Подписывается. На это время рука в кителе скрывается,

затем, сменяя руку Мантрова, возвращается с тяжелым пресс-папье

и неторопливо промокает, раскачивая, раскачивая

ВСЁ КРУПНЕЙ

пресс-папье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Взрыв наглой эстрадной музыки, хохот саксофона.

Белая скатерть во весь экран, и та же самая рука Мантрова тянется за рюмкой. Уносит ее.

Виктор пьет. Опустив рюмку, смотрит горько…

…на первую скрипку. Тот играет и, кажется, насмехается.

Лицо у него такое же толстое и внешне добродушное, как у…

НАПЛЫВОМ

что это? С-213? Нахально оскалился, покачиваясь в такт, подмигнул!

ШИРОКИЙ ЭКРАН.

Вот и весь оркестр. Нет, это почудилось. Никакого С-213. Ресторанные оркестранты.

И весь ресторан на веранде. Розово-фиолетовые цветы олеандров заглядывают в ее пролеты.

Альбина берет Виктора за руку:

— Вам больно вспоминать! Не надо! Не надо!

Муж золотистой дамы:

— Да и какой дурак это придумал — старое ворошить? Сыпать соль на наши раны!

Ест с аппетитом. Дама:

— Вспоминать надо только хорошее! Только хорошее!

И Виктор согласен. Он нежно смотрит на

Альбину. Вот она, истина и жизнь! — хорошенькая девушка, цветок на груди.

Только хохочущая музыка раздражает, напоминает…

Соединенные на столе руки — мужская и женская. Похожи на т е. И не похожи.

Молодые встают:

— Мы хотим побродить.

Старшие кивают:

— Идите, конечно, идите.

И Альбина, а за ней Виктор проходят между столиками

под арку входа — Ресторан «Магнолия» — и спускаются к нам по ступенькам, держась за руки. Навязчивая музыка глуше и исчезает.

Завернув по аллейке с розовой ватой цветов, они останавливаются в уединенном уголке.

Альбина, волнуясь:

— И не надо ничего рассказывать! Я все понимаю! — мой отец умер в лагере. Но вы победили все ужасы, вы оказались сильнее других!

Виктор:

— Давайте забудем! Давайте все забудем!.. Помогите мне забыть! Соединяются в поцелуе.

ПО ВСЕМУ ЭКРАНУ

сверху вниз начинают сыпаться струйки желтого песка. Сперва тонкие, отдельные, потом все шире и оплошней, — и вот уже густым обвалом, тем самым обвалом, каким засыпало работяг в траншее, закрыло от нас целующихся.

Как будто чьи-то руки — пять пальцев и еще пять — хотят выбиться из песка, но тщетно.

Поглощает и их.

Сыпется, сыпется желтый песок забвения.

Наискосок по нему, налитыми багровыми буквами, проступает строка за строкой посвящение фильма:

ПАМЯТИ ПЕРВЫХ, ВОССТАВШИХ ОТ РАБСТВА,

ВОРКУТЕ,

ЭКИБАСТУЗУ,

КЕНГИРУ,

БУДАПЕШТУ,

НОВОЧЕРКАССКУ…

Я мало верил, что этот фильм когда-нибудь увидит экран, и поэтому писал его так, чтобы будущие читатели могли стать зрителями и без экрана.

Пусть же не посетуют на меня режиссер, оператор, композитор и актеры. Они, разумеется, свободны от моих разметок.

1959 Рязань