Любовь фрау Клейст - Ирина Муравьева

Душа его не принимала Любиной смерти. Может быть, потому, что с самого ее рождения он жил в сильном страхе, и теперь, когда уже нечего было бояться, когда ничего не осталось, с чем можно проснуться наутро, а ночью заснуть, — ничего не осталось, теперь он как будто бы ждал, чтоб хоть что-то вернулось. Хоть что-то! Хоть страх за нее, хоть последнее утро.

Они с Аллой ночевали в креслах, приставленных вплотную к ее кровати. Алла вдруг задремала, закинув беспомощно голову, и захрапела. Медсестра, менявшая Любочке капельницу, посмотрела на нее испуганно, подложила ей под голову подушку. И Алла проснулась с неловкой гримасой.

Любочка не спала уже вторые сутки. Пальцы ее отекли так, что она не могла пошевелить ими. Глаза были плотно закрыты.

Алла, растрепанная, с черно-сиреневыми разводами туши на щеках, вцеплялась в него длинными ногтями с остатками лака:

— Гляди! Она спит! Она спит! Не будите!

Он смотрел на Аллу и не видел ее, потом переводил взгляд на медленно сочащуюся из капельницы жидкость, потом на прозрачную шею, на открытые сухие губы под кислородной маской. Веснушки ее стали ярче, как будто бы солнце, которого не было вовсе и больше не будет нигде — ни в воде, ни на суше, — оставило ей свой лукавый подарок. Все звуки вокруг раздражали его, все звуки мешали ему ее слышать: вдох, выдох, еще один вдох, еще выдох…

Кажется, он потерял сознание, когда началось это. Она заметалась, сбивая подушки. Ведь все это время он видел прекрасно, и вдруг стало как-то ужасно темно. В темноте он услышал голос Любочки, радостный и одновременно умоляющий, которым она, когда ей было восемь, просила купить на базаре щеночка.

Она не могла говорить таким голосом, она ведь хрипела под маской, сбивая подушки! Конечно, она не могла. Но он слышал:

— Пусти меня, папа! Пусти! Отпусти!

Он понял, что Люба уходит и хочет уйти и что он не пускает. Руки его тихо лежали на коленях, они никого не держали, и все-таки он ее не отпускал. Все в нем, начиная от сердца, которое билось у горла, кончая слюною, которую он попытался сглотнуть, — все в нем не пускало ее, все дрожало.

Он знал, что он борется с кем-то, кому он не равен, и знал, что придется отдать, уступить, но эта любовь к ней сейчас, напоследок, достигла такой остроты, что все лишнее время, прожитое ею, — те тридцать секунд или, может быть, сорок, — оно не входило в расчет поначалу.

Он вымолил их, и его пожалели.

Через год он заметил, что у Аллы изменились глаза. Из быстрых, больных, одичавших они стали робкими. Еще через месяц она сообщила, что любит другого. Он сразу вздохнул с облегчением. Так было спокойней.

Собрал свои вещи, погрузил их в машину и переехал к другу в Загорянку, где друг имел дачу, а сам жил на Пушкинской.

Дача в Загорянке отапливалась дровами, воду нужно было таскать из колодца. Алексей возвращался с работы после семи вечера. Стояла зима в хрустале и морозах. В дачном поселке почти никого не было, и сухое похрустывание его шагов, и лай одинокого бедного пса из деревни, и грустные звезды на небе — все было приятней, чем шум быстрых улиц, гудки и реклама.

В конце февраля пациент, с которым доктору Церковному пришлось хорошо повозиться, выписываясь и прощаясь, вручил два билета на «Белую гвардию». И он почему-то пошел. Как толкнули.

Сначала он увидел, как женщина выпрыгнула из троллейбуса, и ее лицо, темноглазое, под маленьким черным колпачком, напоминающим те, которые носили послушники, осветилось фарами промчавшейся мимо машины.

Она перешагнула через ледяную кашу между колесами троллейбуса и тротуаром и тут же наклонилась, поправляя что-то. Из-под колпачка упали волосы. Новая промчавшаяся мимо машина подожгла их своим неестественным светом, они стали синими и засверкали. Она распрямилась.

Он был на ступеньках, не так уж и близко, но взгляд его быстро поймал ее всю, и этот простой, торопящийся снимок, слегка только смазанный снегом, вложили в него, как закладку в глубь книги.

Выпрыгнувшая из троллейбуса женщина застегивала «молнию» на сумке, поправляла шарфик у горла, надевала перчатки, и с каждым движением ее мир менялся.

18 декабря

Вера Ольшанская — Даше Симоновой

Гриша попал в аварию, лежит в больнице. Врач сказал, что для жизни опасности нет. Я завтра лечу. Буду жить у Луизы. 277-44-99.

* * *

В четверг состоялось собрание кафедры, на которое профессор Янкелевич не пришел. Уехал в Вермонт на каникулы.

Донос Портновой пополнился еще одним документом: Анжела Сазонофф разослала всем аспирантам по электронной почте коротенькую записку. Профессор Трубецкой, с которым она несколько лет назад познакомилась в Чикаго на Пушкинской конференции и который очень настойчиво приглашал ее поступить именно в Браунский университет, при этом распустил слух среди коллег, что это именно он помог ей попасть к ним на кафедру из жалости за ее некрасивость, а также влюбленность в него, Трубецкого. И это все так оскорбительно, что больше терпеть невозможно.

Записка была истеричной, хотя и не длинной.

Собрание происходило в кабинете заведующей, в котором по-зимнему горел свет, а на стене висел огромный, величиной с ковер, плакат, на котором, набранная красивой славянскою вязью, содержалась целая глава из Славянского Ведического календаря: Влияние Сварожьего круга на сущность людскую. В самом начале было сказано, что «в одно мгновение по течению реки времени, в которой отражается Сварожий Круг, рождается 53.896.011.200 характеров, и каждый имеет судьбу».

Заведующая, чье доброе лицо с коротеньким носом казалось осыпанным красной смородиной (так волновалась!), положила перед собою оба доноса: из Питера, давний, и этот, вчерашний. Сама она старалась ни с кем из присутствующих не пересекаться взглядом.

Трубецкой сидел в кресле, развалившись и вытянув перед собою огромные толстые ноги, которые, будто поваленные деревья, производили немного похожий на лиственный шум и тихонько скрипели.

— Я огорчена, что на нашей кафедре, очень дружной всегда… — начала было заведующая, но руки ее задрожали, и она быстро спрятала их под стол. — Сейчас, неожиданно…

— Что — неожиданно? — взревел Трубецкой. — Типично масонские фокусы! Но я не пойму, а при чем тут Сазонофф? Положим, докажут, что я ею увлекся, и дальше?

— Тогда нет и речи о том, чтоб заведовать кафедрой. Но дело сейчас не в деньгах. Ваше имя…

— Ах вот оно что! — присвистнул Трубецкой. — Мое имя! А он и завидует имени, вот что! Пока его пращур варил мамалыгу, мой пращур служил на российское благо!

Заведующая еще больше покраснела. Трубецкой рыл себе яму. Теперь его могли бы при желании обвинить и в антисемитизме.

Каждый из присутствующих в этой комнате смутно понимал, что нужно сделать все, чтобы как можно быстрей разойтись по домам, каждый чувствовал, что в ход запущены колеса, которые грохочут только для того, чтобы, стерев в порошок одну жизнь, забыть ее сразу и взяться за новую.

— Мы не будем сейчас обсуждать особенности характера профессора Янкелевича, — вспыхнула заведующая. — Но мы собрались для того, чтобы профессор Трубецкой представил нам в свое оправдание те факты, которые позволят нам объяснить профессору Янкелевичу его ошибку и, кроме того, анулировать этот отвратительный документ. — Она брезгливо дотронулась мизинцем до питерского письма. — Иначе наша кафедра, и без того не располагающая большими денежными средствами, лишится своей аспирантской программы…

— Прекрасно, прекрасно! Браво?! — с ударением на «о» сказал Трубецкой и захлопал в ладоши. — Ура демократии! Глядишь, скоро ведь и обыскивать будут! А что? Раз уж влезли в Ирак… И прекрасно! И все проглотили, все очень довольны. А вы говорите: «Россия!» Да что там Россия? Россия спилась! А мы вроде как трезвые!

Он начал было приподниматься с кресла, но тут же рухнул в него обратно и забарабанил по корешку книги толстыми пальцами.

— Ах, да помолчите вы, Адриан! — страдальчески прошептала заведующая, и оттого, что она вдруг обратилась к Трубецкому по имени, всем стало полегче. — Мы ваши друзья здесь и думаем, как вам помочь. А вы не ведите себя по-кабацки. — Разговор шел на английском, но последнее слово заведующая произнесла по-русски, и вся фраза прозвучала смешно: «Like you are in the кабак». — Если мы хотим решить этот вопрос внутри кафедры, то есть своими силами, то мы должны, к сожалению, произвести опрос аспирантов… Нам нужны письменные подтверждения каждого из аспирантов, что никто из них не замечал за профессором Трубецким никогда ничего подобного.

Профессор Трубецкой схватился за голову.