Зеленый фронт (СИ) - Рус Агишев

Раз! Плеснули водой из ковшика. Закатившиеся глазенки вновь появились именно там, где им и положено быть. Щеки были бледными, почти белыми.

— Чего это ты, Фекла, грохнулась, как невеста на выданье? — опять захаркала Милениха, похлопывая женщину по щекам. — Говорю же тебе, весточку от сынка твоего непутевого принесла. Слышишь?!

— Слышу матушка, — тихо прошептала та, схватив старуху за руку и прижав к своей груди. — Уж не чаяла я, что дождусь этого дня… Все глаза выплакала. Думала, нету уже моего Андрюшеньки на свете. Думала, лежит он где в могилке, а я не знаю и где… Как он там, матушка? Где он? Не ранен чай? Ах! Он же в крепости был… Как же так?! Бабы баяли, что побили всех там! Никого не осталось!

Старуха медленно провела по ее лбу и проговорила с усмешкой:

— Бают… Бабы бают, что собаки брехают! Может взаправду брехают, а может и так — на луну! Дуреха ты, Фекла, как есть дуреха! Жив твой сынка ненаглядный! Здоров, — вновь усмехнулась она. — Почти здоров… Только худо ему сейчас! Опаска с ним может вскорости страшная приключиться… Да и с вами не все гладко! Идти тебе в лес надоть, к сыну! Все вместе будете… Чай вместе-то лучше, чем порознь!

Сидевшая женщина как-то подобралась, извернулась и бухнулась перед Миленихой на колени.

— Матушка, что же с ним приключилось? — зарыдала она; из угла к ее рыданию присоединилось еще чье-то всхлипывание. — Пойду я, пойду… Лишь бы жив он был… Пусть хворый какой, ну там израненный! Мне лишь бы живой был, живой! Сейчас все соберем… Леська, тащи сюда покрывало с печки.

В комнате началось столпотворение. Двое — мать и ее дочка метались по комнате и бросали на пол какие-то тряпки, узлы, свертки. То одна то другая что-то прижимала к груди и вновь бросала на пол. Наконец, старуха не выдержала и прикрикнула на них:

— Бросьте вы се это барахло! Ничего вам это не нужно будет там! А если не поторопитесь и жизнь вам вскорости тоже не нужна будет… Вона смертушка уже за вами идет, да в двери стучиться.

Бух! Бух! Бух! Кто-то по хозяйски забарабанил в дверь.

Обе посерели от ужаса и застыли посередине комнаты.

— Вона в окно лезьте, — махнула им рукой бабка. — Идите в лес… К болоту, там все и будет вам… Только осторожней! Плохое оно болото, чужих сильно не любит. Не шумите там!

Фигурки исчезли в окне. В дверь вновь стали ломиться.

— Открывайте! Полиция! — надрывался чей-то низкий голос одновременно со стуков в дверь. — Открывайте, а то сломаем!

— Это не ты уж там ломишься, как окаянный зверь, милый Гнатушка?! — крикнула в ответ бабка. — Твой, точно твой паскудный голосок! Что же тебя здесь надо Иудушка?

Добротная дверь, сделанная еще старым хозяином в пору расцвета его сил, вновь подверглась граду ударов.

— Открывай, старая карга! — проорал тот же голос, срываясь на визгливые нотки. — Хватит, попила нашей крови! Теперь здесь все будет по-германски! Всех мы вас ведьм постреляем!

— Эх дура, я дура, — вновь заговорила Милениха, подойдя к самой двери. — Вот этими самыми руками, тебя паскудника мелкого, держала… Знала ведь, что негодный человечишко из тебя вырастет! Знала! Надо было прямо там тебя удавить, да вон собакам бросить! Мамку твою пожалела… А рядом с тобой кто это? Уж не Митрофанушка ли?

Тот радостно отозвался:

— Ага! Я это, Митрофан!

— Слышь, Гнатушка, дорогой, ты бы поостерегся, — зловеще проговорила бабка. — Вон на Митрофана посмотри! Тоже ведь могу сделать с тобой!

За дверью сразу же все стихло. Что-то зашуршало, потом загремело.

— Кишка у тебя тебя тонка, ведьма, — раздался, наконец-то, визг. — Не хочешь открывать, ну и хрен с тобой! Петуха тебе пустим красного! Ха-ха-ха-ха! На, лови!

Крытый соломой дом занялся в считанные минуты. Огонь зловеще загудел, втягивая в себя все новые и новые потоки воздуха. Доски трещали, пузырилась смола, стреляли во всей стороны щепки.

— Как хорошо-то здесь…, — раздавалось бормотание у одного из окон, где мелькал чей-то силуэт. — Хорошо, пригоже… Наконец-то, уйду! А выживите, ха-ха-ха-ха! Живите! Ха-ха-ха-ха-ха! Живите или растите! Ха-ха-ха-ха! А я уйду!

С противным треском подломились прогоревшие толстенные балки и пылавшая крыша рухнула внутрь дома.

— Поживите у меня тут! Поживите! — продолжал хрипеть кашляющий старческий голос. — Попомните еще меня, старую! Попомните, ироды!

…Где-то с полчаса еще раздавались стоны из-под горящего дома, но собравшиеся вокруг жители села стояли и молча смотрели перед собой.

— Сдохни, наконец-то, старая карга! — в конце концов не выдержал Гнат, запустив деревяшку от плетня в огонь. — Живучая какая, тварь… И чтобы никто даже близко не подходил к огню!

Выставив вперед небольшой животик, закрытый цветастой рубахой, никчемный человечешко пошел в сторону комендатуры. Через секунду, волком оглядев собравшихся, за ним двинулся и Митрофанушка.

23

Недалеко от болота. Партизанский отряд «Смерть немецким оккупантам». Около 12 ночи. Возле небольшого костерка сгрудились люди: один лежал, накрывшись ободранной шинелью; другой сидел, протягивая руки к костру, третий протирал ветошью винтовку. Однако, кто что бы ни делал, он в тоже время и слушал…

— Тетя Агнешка, ну расскажите еще! — едва замолчал мелодичный, переливающий голос, занудел кто-то из малышей. — Мы совсем не устали. Расскажите еще сказку.

Одетая в жакет женщина, поправила спадавший на лицо локон, и лукаво посмотрела на старшину, тоже сидевшего возле костра.

— А вот что на это скажет товарищ командир? — с заметным польским акцентом спросила она и вновь стрельнула глазами в строну Голованко. — Уже поздно и детишкам пора спать…

Крошечные глазки с надеждой устремились на старшину. К его удивлению точно также на него смотрели и почти все остальные — здоровые мужики и бабы. Голованко застыл… «Лес, костер, гурьба ребятишек…, — с тоской думал он. — Будто бы и войны нет! Эх, люди, что вы делаете такое? Что же вам не хватает?».

Над ними висело черное, как тушь небо, густо усеянное сверкающими июльскими звездами. Казалось протяни руку, и вот они… Хватай! Совсем как тогда…

— Хорошо! — наконец, не выдержал такого давления старшина и махнул рукой. — Давай, Агнешка еще одну сказку и все! Завтра дел у нас полно, а вам учится.

Женщина, раньше работавшая в Бресте учительницей, развела руками и весело проговорила:

— Раз сам товарищ командир разрешил, тогда расскажу еще одну сказку… В одном далеком, далеком от нас городе жил один старик. Не было у него семьи: ни жены, ни детишек, ни братьев и сестер. Был один одинешенек на белом свете.

— А куда делись его детишки? — вдруг, спросил один из малышей, пристроившийся у нее на коленях. — Их, что убили фашисты? Расстреляли, как нашего папу?

На секунду вокруг костра воцарилась тишина, пока рассказчица не опомнилась.

— Что ты Олечка, какие фашисты? — принужденно рассмеялась она, гладя ее по лохматой головке. — Я же говорю, старик жил в далеком, далеком городе, где нет ни каких фашистов.

— А можно мне туда? — ни как не могла успокоиться девочка, просительно заглядывая ей в глаза. — Можно-можно?

Хрясть! Солдат, чистивший винтовку, громок щелкнул затвором.

— Конечно, можно, моя крошка, — учительница крепко прижала ее к груди. — Скоро мы все туда поедем… А пока слушай дальше. Взял как-то старик большое такое полено. Березовое, с сероватой корой. Погладил его и говорит: «А что это я один и один… Скучно и тяжело жить одному в нашем городе. Сделаю я себе сыночка из этого полена». Сказал так, да и начал стругать из дерева деревянного человечка. Долго он его стругал, потом полировал, потом краской покрасил. Стал человечек красивый — красивый… Вот почти как этот!

Тут она быстро выхватывает из-за спины что-то длинное с веревочками. Деревянный человечек с ножками и ручками на веревочках. Детишки завизжали от неожиданности. Старшина все это время улыбался: этого буратино он делал почти всю вчерашнюю ночь. Агнешка задрыгала человечком. Его руки стали подниматься и опускаться, подниматься и опускаться, совсем как у настоящего человека.

— И человечек открыл глаза. А старик сказа: «Назову-ка я тебя Буратино!. Больно это имя хорошее. Знавал я как-то одну семью с такими именами, так все они жили счастливо и долго».

— Тетя Агнешка, тетя Агнешка, а деревяшки не могут говорить, — задергали ее уже с другой стороны, где в точно такой же позе сидел вихрастый мальчишка. — У меня солдатики были деревянные. И я с ними разговаривал, а они молчали… Они же неживые!

Тяжело вздохнув, женщина обняла и эту головку.

— Да, Дима, не могут, — грустно проговорила она, тиская его. — К сожалению не могут, но не все так просто… Многое что окружает нас далеко не такое, каким кажется…

Последняя фразу, похоже, вообще никто не расслышал.