Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

— Вы выучили заданный мной урок? — спросил он.

— Да, — ответил я.

Я посмотрел на камин. Пальцы у меня совсем закоченели, и мне захотелось подбросить в топку пару поленьев. Но дров больше не осталось. До Нового года отец разрешал сжигать в день не больше шести поленьев, вне зависимости от капризов погоды. Я подул на руки, согревая их.

— Начну с Франции. Там живет шестнадцать миллионов человек. Это самое сильное государство в Европе. Когда мой отец был там в изгнании, Бретань считалась независимым герцогством. Но в тысяча четыреста девяносто первом году, после женитьбы короля Карла Восьмого на Анне Бретонской, оно стало частью Франции. Французы — наши враги. Наш король Генрих Пятый покорил почти всю Францию…

— Не всю, ваше высочество, — поправил Фарр.

— Примерно половину, — признал я. — И его сына короновали в Париже как государя Франции! А я должен воевать с ним, чтобы восстановить наши владения!

Он снисходительно улыбнулся.

— Много ли англичан живет в нашем королевстве?

— Три миллиона. Нет, даже три с половиной миллиона!

— А во Франции, ваше высочество, шестнадцать миллионов.

— Разве дело в количестве? Один англичанин стоит двадцати французов! Они боятся нас. Должно быть, французские матери пугают своих детей les Anglais![12]

— Но ведь и английские матери пугают детей сказочными чудовищами.

— В наших владениях по-прежнему находится Кале, — настойчиво возражал я.

— Надолго ли? Для нас это невообразимо далекий аванпост.

— Но он часть Англии. Нет, я намерен добиться своего наследства! И вновь завоевать Францию.

— Вы опять начитались Фруассара[13], ваше высочество?

— Вовсе нет! — воскликнул я.

Но он понял, что я солгал. Я обожал хроники, повествующие о рыцарях, прекрасных дамах и сражениях, и зачитывался ими зачастую до поздней ночи, когда мне давно следовало спать.

— Разве что слегка освежил память, — покаянно добавил я.

— Вы перестарались. Не забивайте голову подобными историями. Они глупы и, более того, опасны и старомодны. Английский король, который попытается завоевать Францию в наше время, будет рисковать не только жизнью и казной, ему грозит осмеяние. Первые два обстоятельства можно пережить. Но третье — никогда. А теперь скажите, вы выучили общую карту Европы?

— Да. Французы проглотили Бретань и набросились на Бургундию. Император Максимилиан начал…

— Какой император?

— Священной Римской империи.

— Каковая не является ни священной, ни римской, — весело дополнил он.

— Да. Она просто объединяет германские герцогства и другие королевства и земли.

— Однако формально под властью Максимилиана находится двадцать миллионов подданных.

— Которых ничто не объединяет, — заученно повторил я.

— Точно. — Он довольно улыбнулся. — А как дела в Испании?

— Фердинанд и Изабелла выгнали мавров, и страна вновь стала христианской. У них десять миллионов подданных.

— Очень хорошо, принц Генрих. Я вижу, что вы выучили задание, несмотря на увлечение Фруассаром.

Мой учитель подался вперед и шутливо похлопал меня по плечу.

— Далее обсудим планы Фердинанда и историю папства. Папа Юлий играет в ней важную роль, как вы понимаете. Похоже, он буквально следует словам Христа: «Не мир пришел Я принести, но меч»[14]. Прочтите дальше те записи, что я выдал вам, и проанализируйте все депеши из красного портфеля. В них отражены годы моей службы во Франции.

Фарр поднялся с церемонным видом. Он явно показывал, что наш урок подошел к концу, но я догадался, что наставнику просто стало очень холодно. Огонь в камине почти догорел, и наше дыхание оставляло в воздухе облачка пара.

— Забыл сказать, — добавил он. — Завтра день святого Мартина, и поэтому обычные дневные уроки отменяются.

Я огорчился. Какой бы теме ни посвящались наши занятия, их постоянно прерывали церковные праздники, коих в году насчитывалось больше сотни. Почему нельзя воздать дань памяти святым, просто сходив к мессе? Почему в их честь все должны еще и бездельничать?

— И еще, ваше высочество… передайте, пожалуйста, ее величеству, как порадовало меня известие о том, что в семье короля ожидается прибавление. Молю Бога о благополучном разрешении королевы от бремени и рождении нового здорового принца.

Он поклонился и ушел, спеша вернуться в теплые уютные комнаты. А мне пора привыкнуть к другой обстановке… Я все равно не смог бы расспросить его как следует, если бы он задержался. Не подобало спрашивать учителя, почему он знал то, чего не знал я. Ни отец, ни мать пока не сообщили мне о радостной новости. Почему?

Я подошел к окну. Дождь сменился мокрым снегом, налипавшим на стены и стекла. Снежинки без помех проникали сквозь щели в плохо пригнанных рамах и таяли на подоконнике.

Окно выходило не в сад, а на сараи и сточные канавы. Я ненавидел эти уродливые строения, соседствующие с дворцом, но больше всего — смердящую внизу клоаку. Если я стану королем, то прикажу закрыть ее. Если я стану королем…

Выпавший снег уже покрыл землю, засыпав крыши и смягчив их убогость. Но краше они не стали. Время делает белыми и гладкими даже бренные останки, но не придает им привлекательности.

Пробирающий до костей холод вынудил меня отойти от окна к угасающему огню камина.

VII

Слова Стивена Фарра подтвердились. Королева, моя мать, ждала ребенка. Она разрешилась от бремени в феврале 1503 года, на Сретение, но очередной наследник английского престола так и не увидел свет. У королевы родилась мертвая девочка. А спустя девять дней, в свой тридцать седьмой день рождения, умерла она сама…

Даже сегодня я лишь вскользь говорю об этом, чтобы не завязнуть в воспоминаниях и не дать волю… ярости… или скорби? Не знаю… Возможно, и тому и другому.

* * *

Страна погрузилась в долгий траур, целыми днями резчики в поте лица трудились над традиционным погребальным изваянием, которое устанавливалось на катафалк. Требовалось создать точную копию, чтобы она могла предстать перед толпой, словно живая, в королевской мантии и мехах, когда похоронная процессия будет проезжать по улицам Лондона из Тауэра, где умерла моя мать, в Вестминстер, где ее похоронят. Народ должен вновь увидеть свою славную королеву и запомнить ее образ. Последнее впечатление также считалось очень важным. Я хотел сказать об этом Фарру.

Но мне-то больше не суждено увидеть ее! Никогда, никогда, никогда… Взглянув на деревянную статую, я возненавидел ее, она казалась почти живой, тогда как на самом деле жизнь моей матери прервалась… Мастера отлично справлялись с таким заказами. Особенно когда им приходилось работать с посмертной маской, а не с живой натурой. Но ведь ей было всего тридцать семь, и казалось немыслимым, что в столь молодые лета пора служить образцом для погребальной статуи. Нет, нет, слишком рано…

* * *

Ночью я услышал рыдания короля. Но он ни разу не зашел ко мне, не попытался разделить со мной горе. Так же как не желал видеть, как мне больно. Отец ограничился кратким объявлением о том, что мы все должны отправиться на похороны.

* * *

Этот день выдался морозным и туманным. Солнце так и не появилось, оно скрывалось за голубой дымкой. Земля словно погрузилась в вечные сумерки. В Лондоне на улицах зажгли факелы, и мимо них от Тауэра к Вестминстеру под приглушенный бой барабанов медленно продвигалась похоронная процессия. Впереди выступали три сотни лейб-гвардейцев, за ними ехал запряженный восьмеркой черных лошадей катафалк, обитый траурной тканью, своеобразная посмертная колесница высотой около двадцати футов. На крыше ее возвышалась ужасная (на мой взгляд) статуя улыбающейся королевы, облаченной в церемониальный наряд. За одром следовали тридцать семь призрачных, как туман, фигур — молодые женщины в белых одеждах, которые несли белые свечи. Позади шло наше семейство: король, Маргарита, Мария и я.

Испытание этим не ограничилось. В Вестминстерском аббатстве мне еще пришлось выдержать заупокойную мессу и надгробную речь. Катафалк установили в дальнем конце церковного нефа, где он дожидался ужасной завершающей части: погребения.

По-моему, погребальную службу проводил Уорхем; хотя точно не помню. А вот панегирик произнес молодой мужчина. Тогда я увидел его впервые.

— В память королевы я сочинил элегию, — заявил он, — и, с вашего милостивого дозволения, хочу прочесть ее. — В его голосе странно сочетались повелительность и кротость.

Король сухо кивнул, и тот начал читать. В его стихах сама королева прощалась с нами, что вызвало у меня глубочайшие страдания — ведь при жизни она ничего такого не говорила, ей не удалось проститься со мной. И поэт, видимо, пытался исправить упущенное, словно знал об этом. Но откуда?