В ролях (сборник) - Виктория Лебедева

– Почему?! – похолодела Любочка.

– Тесно у нас. Буквально повернуться негде. Я как раз в прошлом году маму свою к себе забрала, так уж вышло. Гербер тебе не рассказывал? Она у меня больна очень. Астма у нее, склероз. Ей семьдесят семь лет.

– Так она же умерла!

– Мама?

– Ну да. Мы же сейчас в ее доме живем.

– Это дом второй бабушки, папиной.

– А-а-а, – протянула Любочка. Она уже прикинула в уме: четыре комнаты. Одна, предположим, под больную бабушку. Другая – родителям. Но ведь остаются еще целых две – им с Гербером и детская для Илюши! Ну ладно. Допустим, родителям две. Они все из себя ученые, им, наверное, кабинет нужен. Но ведь и тогда остается еще целая комната, пусть самая крошечная, зато в настоящем большом городе, где магазины и парикмахерские, где наверняка есть даже модные ателье, и еще кафе, и центральный рынок, и… Любочка смотрела на свекровь с неприязнью. Повернуться ей негде, видите ли! Вот ведь люди бывают до чего жадные! В таких сами хоромах живут, а для нее… да если бы для нее, а то ведь для внука пожалела! «Тю-тю» да «сю-сю», а как до дела дошло, так и на попятный. Ишь, пятьсот рублей привезла, облагодетельствовала! И не надо нам ваших пятьсот рублей, мы и сами с усами, без вас проживем, коли вы такие!!!

Во время этого пространного внутреннего монолога Любочка, сама того не замечая, потихонечку заплакала. По ее нежным, пунцовым от праведного гнева щечкам потекли крупные блестящие слезы, чувственные губки обиженно скривились.

Валентина Сергеевна, признаться, растерялась. Она ведь не знала, что Любочка вместо маленьких двух комнат держит в уме четыре большие, а потому удивлялась странной настойчивости невестки.

– Ну что ты, девочка моя! Ну не плачь! – Валентина Сергеевна попыталась ласково погладить Любочку по плечу, но та не далась, руку довольно грубо отбросила, с табурета вскочила и демонстративно отправилась по воду, на весь мир гремя двумя алюминиевыми ведрами.

Приехал Гербер наутро, а в доме – холодная война и звенящее безмолвие. И, главное, никто ему ничего объяснять не хочет.

Валентина Сергеевна с горем пополам прожила у молодых еще пару дней, несколько раз попыталась с Любочкой помириться, да всё без толку, а потом сдалась и засобиралась домой. Гербер по дороге на вокзал путем долгих и утомительных наводящих вопросов вытащил-таки у матери подробности ссоры, всё понял и ужасно расстроился. Утешать начал:

– Знаешь, ма, не переживай. Это я, дурак, виноват. Мы когда знакомились, я ей сказал, будто у нас четырехкомнатная квартира.

– Зачем?! – удивилась Валентина Сергеевна.

– Ну… Не знаю. Для солидности, наверное.

– Ох и балбес ты у меня! Мужику под тридцать лет, а он всё сказки сочиняет!

– Ну мам, ну прости! Я же не со зла. Просто к слову пришлось.

– К слову пришлось! – передразнила Валентина Сергеевна. – А я тебе вот что скажу. Как домой вернешься, всё Любаше объясни. Вам с ней еще жить. Такая девушка хорошая – хозяйственная, красавица. Ребеночек ухоженный, слава богу. А из-за тебя, обалдуя, так у нас с ней некрасиво всё вышло. Честное слово, хоть обратно возвращайся, объясняйся за тебя, дурака!

– Что ты, мам, не надо! – забеспокоился Гербер. – Я сам. Сам все объясню. Потихонечку, постепенно. А то еще обидится, к матери уедет.

– С ребенком грудным? Не бойся, никуда она от тебя не денется. Муж, объелся груш! Ты сразу объясни, как вернешься. Обещаешь?

– Обещаю, – заверил Гербер. – Ты, мам, главное, не переживай. Всё образуется.

Валентина Сергеевна поверила сыну, и напрасно. Ничего он Любочке не стал объяснять ни сразу, ни потом. Побоялся перед ней дураком показаться. А взамен клятвенно пообещал, что, как только диплом получит, на Север поедет года на два – на три, на кооперативную квартиру зарабатывать. И тогда, мол, никакой Новосибирск им даром не нужен будет.

Прошел еще год, и снова Галина Алексеевна засобиралась посмотреть на внука, только опять ничего из этой затеи не вышло – так бедняжка боялась, не произошло бы с Петром Василичем какого-нибудь несчастного случая, что за три дня до отъезда слегла с гипертоническим кризом. Да так основательно разболелась, что теперь уж Петр Василич ездил к ней в красноярскую больницу и возил передачки.

А еще через год, делать нечего, Любочка с мужем и малышом сама отправилась к родителям. Институт к тому времени Гербер почти уже окончил (осталось только защититься, но это в январе), в школе начались каникулы, потому Гербер на все лето оказался в полном распоряжении любимой жены.

Эту поездку в Выезжий Лог можно смело назвать победной – повзрослевшая, еще более похорошевшая Любочка в сопровождении симпатичного представительного мужа и хорошенького, очень живого и веселого херувимчика-Илюшеньки произвела среди соседей фурор. Все женщины ей завидовали, все мужчины ею восхищались. Даже Юрка Прохоров, поначалу отнесшийся к женитьбе друга скептически, признал свою полную неправоту.

Петр Василич был абсолютно счастлив. Об этом он и мечтал с самой войны – чтобы такая вот полная, счастливая семья вместе собиралась за обеденным столом, весело звенела ложками, чтобы дети любили друг друга, чтобы шалил внук… Да что там говорить, Петр Василич по такому случаю «москвича» своего забросил и гараж, словно их на свете не существовало. Даже Галина Алексеевна была счастлива. Почти. Всем-то нравилась ей молодая семья: и муж любящий, и внук – ангелочек, вот только Любочка… прекрасная Любочка погрязла в домашнем хозяйстве, не оправдала материнских надежд.

Все лето Галина Алексеевна бдительно наблюдала за Гербером – как ест, как пьет, как смотрит на Любочку, как играет с Илюшенькой. Зять почти сразу, по старой памяти, пристроился на сплав – это был, безусловно, плюс. Стало быть, о достатке заботится, мужик . Но громко чавкал и хлюпал во время еды – и это был, безусловно, минус. Куда только эти кандидаты наук смотрели? В книжки, поди. Где же, скажите на милость, его воспитание ? Впрочем, в сторону жены – ни одного недоброго взгляда, ни одного замечания, даже когда заслужила вполне. Значит, любит. Еще один плюс. Но вечно оставляет целое море под рукомойником – минус; но может пойти на работу в мятой рубахе – минус; но с удовольствием (!) выпивает по вечерам с Петром Василичем – и опять минус, самый жирный. Хотя, с другой стороны, пьяным никогда не напивается. С Илюшенькой, опять же, нежен. Стало быть, уже два плюса. И еще плюс, самый главный: ей, Галине Алексеевне, никогда ни полсловом не перечит, слушает внимательно, головой кивает, осознаёт .

Без малого три месяца гостили молодые у родителей, а Галина Алексеевна так и не пришла к однозначному выводу, повезло ли ее Любочке или все-таки не очень. Всё вроде у молодых было неплохо – не скандалили, не спорили, не огрызались даже; работы зять не чурался, супружеские обязанности регулярно исполнял (по ночам сама слышала), да и отцом был, кажется, неплохим – посадит Илюшеньку на колено, объясняет ему чего-то, как большому, и не шлепнет никогда, хотя иной раз не мешало бы, уж больно мальчик капризен да вертляв. Любочка тоже – такой хозяйкой стала, не хуже самой Галины Алексеевны. (Собственно, это Галину Алексеевну больше всего и беспокоило. Долгие годы ожидания, как говорится, ушли псу под хвост. Не стала Любочка ни знаменитой артисткой, ни космонавткой, ни ученой, ни москвичкой, не собиралась она ни учиться, ни работать, не уважила материнскую старость, а ведь у Любочки данные , и какие! Да разве это можно?!)

Но ни Герберу, ни Любочке не было никакого дела до попранных материнских амбиций – погостили до осени и уехали к себе в Шаманку, оставив Петра Василича тосковать по внуку, а Галину Алексеевну – думать, и думать, и думать, и думать. Всё о том же, о несбывшемся.

Глава 14

На этом можно было бы заканчивать историю – жили, дескать, долго и счастливо, простые самодостаточные люди, не хватающие звезд с неба, и, может быть, даже умерли бы в один день… Все счастливые семьи счастливы одинаково, – классик сказал, разве можно спорить с классиком по части таких вот важных вещей?.. Только не давалось в руки Любочке простое человеческое счастье. Потому, быть может, не давалось, что человеку для счастья все-таки нужно иметь хоть каплю самостоятельности – думать самому, решать самому, самому определять, что хорошо в этой жизни и что плохо, как надо и как, наоборот, не стоит, а этого Любочка как раз не умела – быть самостоятельной. Это было ей как бы ни к чему: для того чтобы рассуждать или принимать решения, всегда оказывались под рукою мама и Петр Василич, а потом еще и муж; рассуждать же, брать на себя ответственность, даже минимальную, было слишком утомительно. Оказываясь перед выбором, пусть самым пустячным, Любочка обычно чувствовала странное беспокойство. Имелись, разумеется, у Любочки и амбиции, и запросы кой-какие, но даже они были не ее собственные, а внушенные извне – взращенные усилиями неугомонной Галины Алексеевны, подслушанные в модных кинокартинах, в разговорах с чуть более смелыми и целеустремленными приятельницами. Всё, чего хотела Любочка от жизни, касалось цветной обертки, а что за конфетка в той обертке, ириска или помадка сливочная, было ей неинтересно. Вот и не давалось Любочке счастье. Ведь счастье – это самой попробовать, а не со стороны любоваться.