Скрытые долины - Алексей Бакулин

Какое существо стояло рядом со мной и о чём-то меня вопрошало. Не без усилия отвёл я глаза от Татьяны и взглянул на это создание. Оно, кажется, было женщиной и, кажется, чего-то от меня хотело.

— …я говорю, белый танец объявили… Вы не танцуете?.. Извините, пожалуйста…

— Ещё как танцую! — бодро ответил я и утащил существо в соседнюю комнату. Здесь две-три пары в табачном дыму вели непростые беседы друг с другом, делая вид, что танцуют. Я принялся топтаться по кругу, волоча за собой хрупкого гномика в незабудковом платье.

— Вы меня не помните? — бормотал гномик. — Мы ехали в автобусе вместе… Из Ленинграда… простите! то есть, конечно, из Петербурга… всё время путаю, такая тупая… Вы ещё говорили, что работали у Шорохова в «Нокауте»… Я тогда не вспомнила вас, перепутала… Вы, наверное, обиделись на меня… такая тупая… А сейчас я вспомнила… то есть, не сейчас, а тогда ещё, в автобусе… но не решилась сказать… Вы делали серию репортажей о Кунсткамере, когда оттуда бронзовые статуи украли… Верно? Ой, как здорово!

Теперь я вспомнил её. Да, в самом деле — автобус, две дамы… Не думал я, что она окажется такой маленькой, — на сиденье это было незаметно, — вот только как же её зовут? Она что-то ещё говорила, — о каком-то моём однокласснике, о том, что она — его сестра, что она помнит меня со школьных лет, видела как-то на лыжных соревнованиях…

— Тебя зовут-то как? — перебил я её в тот самый миг, когда она готовилась рассказать что-то интересное.

— Надя! — пискнула она. — Надежда! А вас? Я такая тупая: мне и брат говорил, и Новосёлов вас представлял, а я и не запомнила… Это я от нервов забывчивая становлюсь…

— Да какая разница… — сказал я, пытаясь разглядеть, что происходит в курилке.

— В каком смысле, разница? — огорчилась она. — Вам всё равно, помню я ваше имя или нет?

— Да нет, не в этом дело… Я хотел сказать: какая разница, кто я такой, — кому это интересно… Один из многих, ничем не примечательная личность… Вовсе не обязательно знать моё имя, не стоит загромождать память подобным хламом… — бубнил я, сам плохо понимая, что мелет мой язык. Гораздо больше меня волновало другое: когда кончится эта невыносимая музыка, и я смогу вернуться к своим милым сокурсникам?.. Собственно, я мог это сделать прямо сейчас, но дурацкие условности мешали мне ни с того ни с сего прервать танец с Надеждой. А она, бедная, совсем скисла от моих слов и теперь тоже не горела желанием кружиться по залу.

— В общем, всё понятно, — сказала она мрачно. — Знаете, животное такое есть «тупайя»? В Африке живёт. Видимо, я от него происхожу.

— Надя, извини, меня там, кажется, зовут! — сказал я и, беспардонно бросив её посреди зала, побежал в курилку. На пороге обернулся к ней, покаянно прижал руки к груди: — Срочное дело! Никак не могу! Ну, извини!

Она сосредоточенно рылась в сумочке и на меня не посмотрела. В курилке не было ни Новосёлова, ни Татьяны. «Где они?!» — спросил я у замредактора, но тот взглянул на меня как на сумасшедшего:

— Откуда мне знать? Это уж их дела… — и отвернулся, продолжая беседу с игуменом Авраамием. «Вот так штука — их дела…» — бормотал я, пробираясь к выходу. «Их, значит, дела… Ну, ладно, вспомним тот свадебный поединок… Самое время… Долго я его терпел… Магистр серо-бурой магии… Инопланетянин доморощенный… Да где же они?!» Парочка однокурсников словно в астрале растворилась: их не было ни в одной из редакционных комнат, их не было во дворе, не увидел я их и на улице, — а ведь не могли они далеко уйти, не могли, даже если бегом бежали, я же их видел всего за минуту до… Я вернулся в редакцию и, кашляя в удушливых табачно-парфюмных облаках, вновь принялся осматривать комнату за комнатой. Кого-то я толкал, кому-то наступал на ноги, а пробегая по коридору, я сшиб с ног Надежду-гномика, — извинился на ходу, помог ей подняться, прислонил к стенке, похлопал по плечу и побежал дальше.

Я снова спрашивал кого-то, снова искательно смотрел в пустые глаза, тряс кого-то за плечи… Только один из вопрошаемых благоволил ответить мне: тощий корреспондентик усмехнулся от уха до уха и заявил: «Они в корректорскую направились… Уединения ищут!» Я бросился искать корректорскую, все указывали мне разное направление, наконец нашёл её, ворвался в тёмную, пустую комнату, начал обшаривать её, точно слепой… Всё бесполезно, — нет их тут, ушли. И тут среди темноты в глаза мне бросился беленький носовой платок, лежащий на полу; я поднял его — дамский носовой платок с розовой окантовкой, совершенно чистый, проглаженный, сложенный вчетверо… Неужели Татьянин? Едва волоча ноги, я выполз в коридор, постоял возле форточки, подышал осенним воздухом и отправился домой, ни с кем не попрощавшись, — и на выходе опять налетел на Надежду.

— Ну простите меня, ради Бога! — взмолился я. — У меня тут такие заморочки! Не обижайтесь, я не стремлюсь вас обидеть…

— Не стремитесь, я вижу, — вздохнула она. — Ладно, я не вовремя. Сегодня день неблагоприятный. Я перед выходом читала гороскоп в свежем «Сумраке» — там так и написано: «Водолеям лучше сидеть дома». Уходите уже? До свиданья!

Она решительно протянула мне свою ладонь, я вежливо подержался за её сухие, колючие пальчики и пошёл домой.

ГЛАГОЛ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ. ЯГГА ПОЁТ О ЛУНЕ

Сижу на высокой скале,На самой вершине сижу.Подо мною тьма,Надо мною тьма,Одна в темноте,Как зародыш во чреве.Но Ягга и в материнском чревеНикогда не бывала одной:Всегда рядом с братцем —Красавчик Яр,Пресветлый Яр,Солнечный Яр.Он украл мою красоту —Девичий дар забрал себе,Навсегда погасил моё солнце.Взойди, Луна!Взойди, Луна!Ты — моё солнце, солнце полуночи!Ты — моя мать, ты сестра моя,Ты — душа моя, сердце моё.Луна и Ягга — едины суть,Сердце моё восходит над миром,Сердце моё светит в ночи.Ты, круглоликая,Моими глазами смотришь на землю,Я вижу всё, что видишь ты:Могу окинуть единым взоромОт края до края ночную землю.Я вижу, как спят робкие,Я вижу, как замерли хищные,Я вижу того, кто умрёт во сне,Я вижу того, кто убьёт спящего,Мне ясна судьба и тех, и других.Я вижу тропы лесных зверей, —И я смогу отыскать их днём.Я вижу сны земных царей, —И я смогу разгадать их днём.Я вижу сотни закрытых дверей,И я смогу отпереть их днём.Мой лунный лик плывёт над миром, —Бессонный, следит за спящей землёй.Взошла Луна!Взошла Луна!Ночь за ночью и день за днёмТы убываешь, моя Луна;Запоздалый путник поднимет глаза,Скажет: «Луна на убыль пошла!»Он не поймёт, дневной человек:Убыли нет Великой Луне!Сперва я показываю лицо, —Потом натягиваю свой лук!Видишь — изогнут в ночных небесахОгромный лук над спящей землёй!Куда полетит его стрела?В ночь новолунья отпущен лук,В ночь новолунья стрела летит!То не стрела в небесах летит, —То моя дума пронзает мир.То не стрела в облаках летит,То моя воля пронзает мир.То не стрела вонзается в землю,То моя власть побеждает мир.Лук отпущен, Луна растёт, —Вновь над землёю моё лицо,Вновь я смотрю на спящую ЗемлюИ выбираю новую цель.…Луна, Луна, холодное сердце,Луна, Луна, лживый огонь!..Я совлеку с себя бренную плоть,Я полечу душою к Луне,Увижу горький, холодный мир,Увижу тусклый и пыльный камень,Земля тоски и великой боли:Поистине — сердце моё над миром!..Тает ночь,Тает ночь,Тонет Луна в дальних морях.Сейчас взойдёт жестокое солнце,Настанет час Пресветлого Яра…

* * *

Теперь я не торопился. Я шёл по тёмной улице этакой развязной походочкой героя американского мюзикла, — вприплясочку, попинывая камушки, засунув руки в карманы брюк, и даже насвистывал при этом. Меня жгло холодное пламя, — видимо, то самое, что горит в аду, — оно выело все мои внутренности, и я ощущал себя лишь тонкой оболочкой, под которой свирепо клубился чёрный огонь. Голова моя плыла, в ней бурлили не мои, чуждые мне мысли, — и мысли эти были не о добром. Моя собственная душа отчаянно что-то кричала мне, но голос её доносился до меня словно издалека, — и я не вслушивался, и даже отмахивался досадливо: молчи, дура, что можешь сказать ты умного в такой великий момент?!

Вряд ли Ньюкантри потащил Таньку ко мне домой. Скорее уж наоборот, — они направились в Васину квартиру. Хотя, там у неё свекровь и ещё какие-то родственники… Значит, возможно, кружат голубки по ночному старому городу, и кто отыщет их в этой путанице улиц?.. Или всё ещё сидят в редакции, в укромном, тёмном уголке? Или их приютил кто-то из сотрудников «Луды», почтя за честь послужить Солнцеликому?