ШАРЛЬ ПЕГИ. НАША ЮНОСТЬ. МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ ЖАННЫ Д АРК. - ШАРЛЬ ПЕГИ

Мы полагаем, что все вместе — и те и другие — они не видят, не желают видеть эти силы, эти бесконечно более глубокие реальности.

Если Республика и соседние монархии пребывают в одинаковом покое, существуют одинаково долго, так только потому, что они находятся в одном и том же периоде, они вместе проходят один и тот же исторический этап. По сути, они ведут одинаковый образ жизни и источник у них один. Но по этому поводу республиканцы и монархисты приходят к противоположным умозаключениям, одинаково противоположным, к умозаключениям сопряженным. Мы же, напротив, или такие, как мы, стоящие на совсем иной почве, перейдя в совсем иную плоскость, стремясь достичь совсем иных глубин, наоборот, полагаем и верим, что как раз от народов и зависят режимы, мир и война, сила и слабость, болезнь и здоровье режимов.

Республиканцы и монархисты вместе, во–первых, умничают, а во–вторых, их рассуждения являются сопряженными, парными, сдвоенными, дублирующими друг друга.

Теперь, когда мы обращаемся к молодежи, обращаемся к другой стороне, в другом направлении, единственное, что мы можем говорить и делать, это только сказать им: Осторожно. Вы называете нас старыми дураками. Хорошо. Пусть. Но остерегайтесь. Рассуждая легковесно, легкомысленно, слишком легкомысленно отзываясь о Республике, вы не только рискуете оказаться несправедливыми (что может быть и неважно, по крайней мере, для вас, в вашей системе, но в нашей системе это серьезно, на наш взгляд, это имеет значение), вы рискуете большим, в вашей системе, даже на ваш взгляд, вы рискуете оказаться глупцами. Если перейти в вашу систему и даже на ваш язык. Вы недооцениваете то, что существовала республиканская мистика, a забыть ее и недооценить — не означает, что ее не было вовсе. Люди умирали за свободу точно так же, как умирали за веру. Современные выборы вам кажутся смехотворной формальностью, насквозь фальшивой, со всех сторон подтасованной. И вы имеете право так говорить. Но были люди и несть им числа, герои, мученики, я бы даже сказал святые, — а когда я говорю святые, я знаю, о чем говорю, — были люди и несть им числа, они жили героически, свято, страдали и умирали, целый народ жил ради того, чтобы последний из дураков имел сегодня право выполнить такую подтасованную формальность. Это были страшные, тяжкие, опасные роды. И не всегда все граничило с нелепостью. И окружающие нас народы, целые народы, целые расы в таких же муках производят на свет, трудятся и борются ради того, чтобы добиться этой самой смехотворной формальности. Да, наши выборы просто смешны. Но были времена, мой дорогой Варьо [163], героические времена, когда больные и умирающие просили, чтобы их на носилках отнесли к урнам опустить свои бюллетени. Опустить свой бюллетень в урну, это выражение кажется вам донельзя комичным. Но оно было подготовлено целым столетием героизма. Героизма не дутого, не книжного. А столетием самого что ни на есть подлинного, самого неоспоримого героизма. И добавлю, самого что ни на есть французского. Сейчас выборы вызывают смех. Но избрание состоялось. Великий раздел мира, великий выбор между Старым Режимом и Революцией. И было священное баллотирование, Варьо, Жан Варьо. И была та маленькая баллотировка, которая началась на мельнице в Вальми [164] и завершилась на высотах Угумона [165]. Впрочем, кончилось все так, как обычно заканчиваются все политические дела, неким компромиссом, не совсем удачным распределением мандатов между двумя противоборствующими партиями.

Да, теперь выборы смешны. Но те героизм и святость, с чьей помощью добиваются смехотворных результатов, смехотворных только в мирском значении, и есть самое великое, самое священное на свете. И самое прекрасное. Вы нам ставите в упрек временное ухудшение результатов, наших результатов. Так посмотрите сами. Посмотрите на ваши собственные результаты. Вы все время говорите нам о республиканской деградации. Но не всеобщий ли это закон — вырождение мистики в политику.

Вы говорите нам о республиканской деградации, то есть собственно о перерождении республиканской мистики в республиканскую политику. Но разве не было прежде, разве нет сейчас иных примеров деградации. Все начинается в мистике и заканчивается в политике. Все начинается с определенной мистики, с какой–нибудь мистики, со своей (собственной) мистики, и все заканчивается именем ее Величества политики. Важно и интересно узнать не то, что эта политика восторжествует над какой–то другой или какая же из них восторжествует над всеми. Интерес, проблема, суть заключаются в том, чтобы при каждом порядке, в каждой системе мистика не поглощалась бы порожденной ею же политикой.

Суть не в том, интерес не в том, вопрос не в том, что та или иная политика побеждает, но в том, чтобы при каждом порядке, в каждой системе каждая мистика, данная мистика не поглощалась бы вышедшей из нее политикой.

Иными словами, может и важно, конечно же, важно, чтобы республиканцы победили роялистов или роялисты победили республиканцев, но этого бесконечно мало, такой интерес ничтожен в сравнении со следующим: республиканцы должны оставаться республиканцами, республиканцы должны быть республиканцами.

И добавлю не только для симметрии, а в дополнение добавлю: роялисты должны и быть и оставаться роялистами. Так вот это, наверное, и есть то, чего они не делают как раз в тот самый момент, когда самым искренним образом полагают себя воплощенными роялистами.

Вы всё говорите нам о республиканской деградации. А разве в силу подобного же движения не было монархической, роялистской деградации, параллельной, дополняющей, симметричной, более чем аналогичной, то есть, собственно говоря, перерождения монархической мистики, мистики роялистской в определенную, вышедшую из нее, соответствующую ей политику, в некую определенную монархическую политику, в роялистскую политику. Разве на протяжении столетий мы не видели, разве мы ежедневно не видим следствия этой политики. Разве на протяжении столетий мы не присутствовали при поглощении роялистской мистики роялистской политикой. И даже сегодня, хотя монархическая партия и не стоит у власти, в двух ее основных газетах мы видим, мы ежедневно обнаруживаем следствия, убогие результаты некоей политики; и скажу даже больше, для тех, кто умеет читать, мы видим непрекращающуюся распрю, почти что болезненную борьбу, смотреть на которую больно даже нам, прямо–таки трогательный, действительно трогательный спор между мистикой и политикой, между их мистикой и между их политикой, между роялистской мистикой и роялистской политикой, и при этом мистика, естественно, — в Аксьон франсез, [166] облеченная в рационалистические формы, способные обмануть разве только их самих, а политика — в Голуа, [167] облеченная, как обычно, в формы светские. Что бы стало, окажись они у власти. (Как и мы, увы).

Нам всё говорят о республиканской деградации. Когда видишь, что клерикальная политика сделала из христианской мистики, надо ли удивляться тому, как радикальная политика обошлась с республиканской мистикой. Когда видишь, во что вообще священники превратили святых, надо ли удивляться тому, что наши парламентарии сделали из наших героев. Когда видишь, как наши реакционеры поступили со святостью, надо ли удивляться тому, чем стал героизм благодаря нашим революционерам.

Тогда уж надо быть хотя бы справедливыми. Когда собираешься сравнивать один порядок с другим, одну систему с другой, нужно сравнивать их послойно и в пределах каждого слоя. Следует сравнивать разные мистики между собой, а разные политики — тоже между собой. И не следует сравнивать мистику с политикой, а политику с мистикой. А во всех начальных школах Республики, в некоторых школах второй ступени и во многих высших школах неустанно сравнивают роялистскую политику с республиканской мистикой. В Аксьон франсез все сводится к тому, чтобы без устали сравнивать республиканскую политику с роялистской мистикой. Так может продолжаться долго.

И договориться не удастся никогда. Но, может быть, это и есть то, что необходимо партиям.

Быть может, это и есть игра партий.

Наши учителя из начальной школы скрыли от нас мистику прежней Франции, мистику прежнего режима, они скрыли от нас десять столетий прежней Франции. Наши сегодняшние противники намерены скрыть от нас ту мистику прежнего режима, ту мистику прежней Франции, которая была мистикой республиканской.

А именно — революционную мистику.

Ибо спор ведется, как принято говорить, не между Старым Режимом и Революцией. Старый Режим был режимом прежней Франции. Революция — событие, по преимуществу подготовленное прежней Францией. Рубежная дата — не 1 января 1789 года между полуночью и одной минутой первого. Рубежная дата находится около 1881 года.