Корона, огонь и медные крылья - Максим Андреевич Далин

прекрасная!»… А за морем у неё жених, благородный юноша – вот он сейчас ждёт, и его сердце разрывается от тревоги…

Как моё. Ну да.

– Одуванчик, – скажет, – царевна не может быть рабыней! Сбежим! Вот на море… корабль… ветер такой, брызги, волны, словно стеклянные горы… а потом наша страна! Зелёный берег, белый дворец на нём, белее колотого сахара… Ты будешь в моей свите, всегда. Приближённым евнухом, смотрителем спальных покоев, – как-то иначе, но похоже по смыслу. – Ты – мой самый лучший друг…

Лучший друг, ага. Смотритель спальных покоев. Дворец, море, царь… Какой-нибудь разжиревший в злодеяниях подонок, у которого дома полные сундуки золота и на тёмной стороне – десяток девочек вроде Яблони, только наших… И что я смогу сделать?! Ну что?!

Конечно, Беркут не торопился, потому что ждал, когда у Яблони заживут синяки и царапины на руках. И за месяц она чуточку отдохнула и отъелась, стала вылитая розовая роза ранним утром; не мог же Беркут этого не видеть! И он на неё смотрел, и Подснежник на неё смотрел, а потом, вечерком, под виноградное вино и смолу, они устроили совет и порешили, что Яблоня уже вполне готова. То, что Беркут Всаднику отдал, вернётся сторицей.

Беркут позвал меня – сложно было сделать вид, что не подслушивал, а по делу мимо проходил.

– Одуванчик, – говорит, – вот что, – и сунул в рот ещё шарик смолы, хотя уже вполне осоловел. – Завтра собираемся, послезавтра с утра выезжаем. Оденешь свою Яблоню, причешешь, вот – серёжки, – и подал серьги, серебряные, с гранатами, дешёвенькие. – Она глупая и спесивая, Подснежника может и не послушать, а тебя послушает. Ты ей наври что-нибудь, чтобы не вздумала реветь или царапаться. Иди.

Я поклонился – нижайше. Взял прах с ног.

– Господин, можно мне поехать с тобой? Яблоня привыкла ко мне, она не станет плакать – а одна может и разреветься. У неё от слёз чернеет под глазами.

Подснежник ухмыльнулся:

– Позволь, господин. Мне одному тяжело будет присмотреть за такой оравой женщин. Вообще, наши дела хороши, а будут ещё лучше; будешь скупать новых женщин – подумай о паре евнухов помоложе. Ты знаешь, господин, я усерден, но уже немолод, а от Жаворонка мало толку: он уже совсем одурел от смолы, понимает лишь с третьего раза…

Беркут хмыкнул.

– Да, пусть едет. А насчёт новых я подумаю… Ну, иди же, Одуванчик, не стой как каменный!

Я пошёл. С серёжками.

Яблоня обрадовалась, когда я дал ей эти цацки.

– Жаль, – сказала весело, – если дырочки зарастут. Они ещё пригодятся… А отчего Беркут проявляет такую несказанную щедрость?

– А оттого, – говорю, кажется, в раздражении из-за этого её девчоночьего восторга перед пустяком, – что послезавтра на рассвете тебя вместе с другими рабынями повезут в Данши-Вьи, на базар. Наш щедрый господин приказал страже чистить лошадей, повозки уже готовят.

Она превратилась в статую из мела, даже губы побелели. Схватила меня за руку:

– Одуванчик, нет! – И мне в ладонь воткнулась эта дурацкая серёжка, про которую она забыла.

– Да, – говорю. – И всё, что я могу для тебя сделать, – это тебя сопровождать. Крылья у меня за это время так и не выросли.

Яблоня вцепилась в меня по-ребячьи, безнадёжно, что было сил, не плача, но судорожно дыша, почти всхлипывая:

– Как же так? – сказала еле слышно. – Ты меня отдашь? Мы расстанемся? И меня кто-нибудь… будет обнимать… как рабыню?

Я слушал и понимал, что не могу – расстаться, отдать, чтобы кто-нибудь… Я отстранил её, легонько, нерезко.

– Всё в руках Нут, – говорю, так спокойно, как смог. – Как лягут кости, так и будет.

У неё одна слеза перелилась через край и потекла через белую щёку. Тогда я подумал: мы проедем в часе-двух пути от Хуэйни-Аман. И если я совершенно ничего не сделаю, то не смогу дальше жить.

– Не надо, Яблоня, – сказал я тогда и вытер её щёку своим рукавом. – Слёзы не помогут рабыне, только развеселят её врагов. Улыбайся. Ты же царевна.

И она – улыбнулась.

Антоний

Иерарх Святого Ордена долго не хотел благословить моё решение. Не одобрял. И вдобавок давил на моего отца, писал ему, что не одобряет. К старости он стал страшным занудой.

Благословил, когда утонул корабль соседей. Отверзлись его духовные очи – и до него дошло, наконец, что уже и сам Господь посылает знамение. Отличное знамение, доходчивое. И дураку ясно: свадьбе не бывать, надлежит заниматься более важными делами. Неужели у наследного принца, прах побери совсем, не может быть более важных дел, чем вся эта возня с заботой о престолонаследии?

Я слова «престолонаследие» уже слышать без рвоты не могу!

Одна уже утонула. Всё, пора оставить это дело на некоторое время! Нет, им неймётся!

Соседи начали слать портреты возами. И его светлость Оливер, старый гриб, любимчик отца, чуть ли не каждое утро торчал у меня в приёмной с очередной намалёванной картиной. Целая толпа принцесс – и всем неймётся, не угодно ли? Принцесса Заозёрья. Даже по портрету видно, хоть и зализали до невозможности: толстая, рыжая и щёки нос задавили. Инфанты Белогорские, старшая и младшая. У них вообще грудей нет, что ли? Даже фантазия живописца не спасает: младшая – простая доска, старшая – стиральная. Ещё одна штучка со Скального Мыса. Глазки в кучку, носик остренький, как у мышки. Вот интересно, у этой ноги одинаковые или тоже разной длины?

Из Междугорья прислали портрет. Красивая… Спасибо. У этой в роду – ведьмак. Как ляжешь – так и вскочишь. Затянута в корсаж, как в мундир, но всё равно видно, какова грудь. Ранние яблочки. Смотрит прямо, глаза синие, прозрачные, усмешечка, губы яркие… общее выражение – «не хотите ли яду полной ложкой, ваше высочество?» Портрет я оставил у себя, но жениться на такой – нет уж. Женитесь сами. Пусть она вас травит или нанимает убийц. Или – вообще продаёт Тем Самым с потрохами. И ещё неизвестно, кого такая родит.

Представляете, дамы и господа: сынок – богоотступник?! Любитель мертвечинки, а?! Тебя же и прикончит, когда подрастёт – там, в Междугорье, говорят, бывали прецеденты.

Короче говоря, я отбрыкивался, как мог, а отец давил так, что не продохнуть. Такая тоска! Только я успел обрадоваться, что больше никаких обязательств на мне не висит, как целая толпа придворных холуёв уже понеслась со всех ног, спотыкаясь и падая – вешать на меня всех собак. Надоело.

Невозможно, в конце концов, всё время ждать у моря погоды.

Самое мерзкое, что