Каприз Олмэйра - Джозеф Конрад

Бабалачи с энергией отчаяния взялся за ручку, и, пока он вертел ее, мрачное выражение его лица уступило место безнадежной покорности. Музыка Верди лилась сквозь открытые ставни и среди царившей тишины разносилась над рекой и лесом. Лакамба слушал, закрыв глаза, и блаженно улыбался; Бабалачи вертел ручку, по временам начиная клевать носом, после чего он всегда испуганно вскидывался и несколько раз подряд торопливо поворачивал ручку, чтобы наверстать упущенное. После яростной схватки природа пребывала в глубоком изнеможении, а под рукой самбирского сановника «Трубадур» порывисто рыдал, стонал и без конца прощался со своей Леонорой в скорбном кругу нескончаемых и слезливых повторений.

ГЛАВА VII

Яркое сияние безоблачного и ясного утра сменило ночную непогоду и озарило главную улицу поселка, пролегавшую от ворот усадьбы Абдуллы до низкого берега Пантэйского протока.

Улица в то утро была совершенно пустынна. Ее желтая поверхность, плотно утоптанная бесчисленным множеством босых ног, тянулась между группами пальмовых деревьев; их высокие стволы пересекали ее черными широкими полосами через неровные промежутки, а только что взошедшее солнце отбрасывало тень их перистых верхушек далеко за крыши домов на берегу реки, даже за самую реку, безмолвно и быстро струившуюся мимо опустелых домов, потому что дома были так же безлюдны, как и улица. Утренние костры, разведенные на узкой полосе вытоптанной травы, отделявшей их открытые двери от дороги, беспризорно тлели; тонкие струйки дыма вились над ними в прохладном воздухе и обволакивали безлюдное селение тончайшим покровом таинственной голубой дымки. Олмэйр только что вылез из своего гамака и сонно присматривался к необычному виду Самбира, смутно дивясь окружавшей его безжизненности.

В его собственном доме тоже царила полнейшая тишина. Не слышно было ни голоса жены, ни легких шагов Найны в большой комнате, выходившей на веранду, которую он называл своей гостиной, когда в разговоре с белыми людьми хотел заявить свои права на приличную культурную обстановку. Никто никогда не принимал гостей в этой комнате; там даже не на чем было бы усадить их; в припадках дикого исступления, находивших на миссис Олмэйр при волновавших ее воспоминаниях разбойничьего периода ее жизни, она давно уже сорвала со стен драпировки на саронги для невольниц, а нарядную мебель сожгла поштучно, чтобы варить рис для всего дома. Но Олмэйр уже не думал больше о своей мебели. Он думал о возвращении Дэйна, о ночном его свидании с Лакамбой, о возможном влиянии этого свидания на его собственные, зрело обдуманные, близкие к осуществлению планы. Его тревожило еще и то обстоятельство, что Дэйн не являлся, хотя и обещал прийти спозаранку. «Молодой человек двадцать раз мог переплыть реку, — размышлял он, — А дела нынче без конца. Надо переговорить окончательно насчет завтрашнего отъезда, насчет спуска лодок на воду; надо обсудить тысячу и одну последнюю мелочь. Экспедиция должна выступить в полном порядке, ничто не должно быть забыто, ничто не должно быть…»

Его вдруг осенило сознание непривычной тишины; под влиянием этого необыкновенного молчания он поймал себя на том, что жаждет услышать звук голоса своей жены, столь неприятный ему в обычное время, лишь бы только нарушилась эта гнетущая тишина; его испуганной душе казалось, что эта тишина предвещает какое-то новое несчастье.

— Что случилось? — сказал он вполголоса и зашаркал своими спадающими туфлями к балюстраде веранды. — Спят все или умерли, что ли?

Но поселок был жив и чрезвычайно далек от сна. Он пробудился ранним утром, в ту минуту, как Махмуд Банджер в приливе небывалой энергии поднялся с постели, захватил топор, перешагнул через тела обеих своих спящих жен и дрожа направился к реке взглянуть, не снесло ли за ночь водой начатый им новый дом.

Предприимчивый Махмуд строил дом на большом плоту. Он привязал его в заливчике, образованном илистой косой у самого слияния обоих рукавов Пантэя, чтобы обезопасить от плавучих деревьев, которые, несомненно, должно было выкинуть бурей на косу. Махмуд шагал по мокрой траве, фыркал от холода и вполголоса проклинал суровые требования трудовой жизни, выгнавшие его с теплой постели на утренний холод. С первого же взгляда он убедился, что дом на месте, и похвалил себя за предусмотрительность, с которой он уберег его от беды, ибо в прибывающем свете утра он увидал беспорядочную груду сплавного леса, выброшенного на низкий берег. Бревна сгрудились в бесформенный плот, переплелись ветками и метались из стороны в сторону, сталкиваясь между собой в водовороте, образованном встречным течением обоих рукавов реки. Махмуд спустился к воде, чтобы осмотреть ратановые привязи своего дома в то мгновение, когда солнце осветило деревья на противоположном берегу. Нагибаясь к канатам, он снова рассеянно взглянул на толкущиеся бревна и увидал там нечто такое, что заставило его отбросить свой топор и выпрямиться, заслонив глаза рукой от лучей восходящего солнца. В реке лежало что-то красное, и бревна перекатывались через этот странный предмет, то собираясь вокруг него, то совершенно скрывая его. Сначала ему показалось, что это просто кусок красной ткани, но через минуту Махмуд уже явственно разглядел, в чем дело, и поднял громкий крик:

— Эй-а! Эй вы там! — кричал Махмуд. — Здесь человек попал под бревна!

Махмуд приложил ладони ко pry в виде трубы, обернулся в сторону поселка и закричал, раздельно произнося слова:

— Тут утопленник! Идите, посмотрите! Мертвец — чужой!

Женщины из ближайшего дома уже хлопотали на улице, раскладывали костер и толкли рис. Они пронзительно подхватили крик, и он понесся от дома к дому, замирая в отдалении. Мужчины, взволнованные, молча ринулись из домов к грязной отмели, где бесчувственные бревна метались, толклись, прыгали и перекатывались над телом незнакомца с тупым упорством неодушевленных предметов. Следом за мужчинами устремились и женщины, бросив свои домашние дела и рискуя нажить семейные неприятности, а за ними побежала толпа ребятишек, восхищенных неожиданным праздником.

Олмэйр громко окликнул жену и дочь, но не получил ответа и остановился, внимательно прислушиваясь. До него долетел слабый отголосок гула толпы и принес с собой уверенность в каком-то необыкновенном происшествии. Он собрался было покинуть веранду, но взглянул на реку и остановился при виде крошечной лодочки, переправлявшейся через нее от пристани раджи. Одинокий человек, сидевший в лодке, — Олмэйр скоро узнал Бабалачи, — переплыл реку несколько ниже дома и пристал к Лингардовским мосткам в спокойной полосе воды у берега. Бабалачи медленно выкарабкался на берег и с мелочной заботливостью принялся привязывать свой челнок, как бы вовсе не торопясь подойти к Олмэйру, смотревшему на него с веранды. Эта медлительность позволила Каспару заметить официальный наряд Бабалачи — и удивиться ему. Самбирский вельможа был облачен в подобающие его высокому сану одежды. Через левое плечо и обнаженную грудь почтенного дипломата перекинут был блестящий ремень с медной бляхой, на которой красовался нидерландский государственный герб с надписью: «Султан самбирский». Голова Бабалачи была обвита красным тюрбаном; бахромчатые концы его спадали вдоль левой щеки на левое плечо и придавали его старческому лицу комичное выражение бесшабашной удали. Когда он наконец остался вполне доволен тем, как привязал свою лодку, он выпрямился, отряхнул складки своего саронга и большими шагами направился к дому Олмэйра, мерно выставляя вперед свой посох из черного дерева; золотой набалдашник, украшенный драгоценными камнями, сверкал при этом на утреннем солнце. Олмэйр замахал рукой в сторону отмели, которой сам разглядеть не мог, но которую хорошо было видно от пристани.

— Ой-го, Бабалачи, ой-го! — закричал он. — Что там такое? Не видно тебе?

Бабалачи остановился и стал пристально вглядываться в толпу, собравшуюся на берегу; через мгновенье он, к изумленью Олмэйра, свернул с дорожки, подобрал свой саронг и рысью пустился по траве в сторону отмели. Охваченный, в свою очередь, любопытством, Олмэйр сбежал со ступеней веранды. До него теперь уже явственно доносился гул мужских голосов и звонкие крики женщин, а как только он обогнул угол своего дома, он увидал толпу на берегу, волновавшуюся вокруг какого-то интересовавшего ее предмета. Он смутно различил голос Бабалачи, потом толпа раздвинулась перед престарелым сановником и вновь сомкнулась за ним. Гул перешел в громкий крик.

Когда Олмэйр подходил к толпе, от нее отделился человек и бросился бежать в сторону поселка, не обращая внимания на его окрик. Напрасно Олмэйр просил человека остановиться и объяснить причину его возбуждения. Приблизившись к толпе, Олмэйр был остановлен неподатливой людской массой, не внимавшей его просьбам расступиться, нечувствительной к легким толчкам, с помощью которых он пытался протиснуться к берегу.