Призраки оперы (сборник) - Анна Матвеева

Глава 18. Сомнамбула

– Через тридцать лет мы будем стариками, – плакала Татьяна. – Больными и слабыми стариками, какая, к черту, любовь?

…В старинных легендах влюбленные частенько назначают друг другу свидания на том свете. Эти легенды Татьяна читала еще в детстве и каждый раз удивлялась, зачем любящим сердцам обязательно нужно разлучаться и гибнуть? Лейли и Меджнун. Фархад и Ширин. Тристан и Изольда. Цветок на общей могиле – вот и вся радость. Теперь Татьяна тоже словно бы угодила в такую легенду, но вместо загробной встречи ей обещали счастливую старческую любовь.

Она не верила, что к Согрину приходил ангел. Пить надо меньше и не будет никаких видений! Очень удобно – увидеть ангела и все бросить, предать, скрыться под сенью жены, которая казалась теперь Татьяне не жалкой, а мифической фигурой, чем-то вроде единорога. Наверное, Евгения Ивановна считает, что выиграла в этой борьбе, что ее смирение, терпение и любовь перемололи роман мужа в самую настоящую муку́. А ведь прежде это была му́ка…

Книги больше не помогали, и Татьяна не знала, что делать с собой, раскрытой, прочитанной и отвергнутой: ибо написана, как выяснилось, плохо и вообще очень несвоевременная книга. Согрин не сказал, чем грозил ангел в случае непослушания, он просто объявил мораторий на тридцать лет. И добавил, удрученно хмурясь, что уже теперь нетерпеливо ждет старости и торопит ее приход. Он каждый день в календаре зачеркивает! Согрин стремился поскорее начать жизнь без Татьяны, ведь только так он мог к ней приблизиться и сократить срок.

Татьяна страдала еще и потому, что Согрин отучил ее жить по-прежнему. Сцена и хорошая книга – прежде этого хватало, но теперь все изменилось. Новая Татьяна не умещалась в прежнюю жизнь. Ей нужен был Согрин.

Татьяна тоже хотела бы поговорить с каким-нибудь ангелом и в то время стала чаще прежнего петь на клиросе. Храмы всегда кормят артистов, и во время литургии здесь можно встретить и Гремина, и Мими – без грима, в серьезном скучном платье. Так и Татьяна пела и пережила вместе с этим краткий период насильственного воцерковления. Юный попик в миссионерском пылу дарил ей книжки, звонил вечерами, отправлял пространные письма с орфографическими ошибками и подробными цитатами из Евангелия – они были похожи на заплатки, прихваченные кавычками к листу. К несчастью, пел тот попик гнусаво, не попадал ни в одну ноту, и поэтому вместо благоговения Татьяну всякий раз брал смех. На том все ее воцерковление окончилось, не начавшись. Молитвы ударялись в потолок, как мячики, отскакивали и снова возвращались. И ангел так и не явился, и даже не пришел.

Теперь Татьяна пыталась найти место, где бы ее не съедала тоска по Согрину, и однажды оно нашлось в ее же доме. Оказалось, что книги надо сложить с вином – и так жизнь превратится в почти что сносную. Татьяна выпивала, вначале стесняясь матери с дочкой, а потом не чинясь, в открытую. Вино оживляло даже самых скучных персонажей, придавало вкус избитому сюжету: читательница Татьяна была всеядной и не брезговала третьесортными авторами (был бы рядом царевич Илья из макулатурного киоска, не допустил бы такого падения).

Ночами Татьяна плакала о Согрине, как о покойнике. Он, впрочем, и так был покойником – любившего ее художника больше не существовало. Даже его афиши изменились, краски выцвели, а киноартистки стали походить на самих себя.

Татьяна искала встречи с ним, как прежде, новых книг. Теперь она отыскивала следы Согрина, бродила без устали по городу, но даже если они встречались, с ней говорил чужой уставший человек.

– Ты не любишь меня? – спрашивала Татьяна.

– Я ничего тебе не скажу, – отвечал Согрин.

Наконец она поверила, что эта серия – последняя. Спектакль сняли с репертуара, костюмы и декорации тлеют в запасниках.

Ей не давали покоя подробности, оставшиеся после Согрина. Кресло в третьем ряду партера, где сидели теперь чужие люди. Случайные столкновения с декоратором Валерой Режкиным – прежде его существование ничего не значило, а теперь Татьяна всякий раз огорчалась при встрече. Что ей было делать с этим Валерой? Как тяжело натыкаться на него, понял бы только писатель, придумавший малозначительного героя и теперь не знающий, куда его сплавить с глаз долой. Татьяна желала избавиться от всех воспоминаний о Согрине и от его подарков, ставших теперь ее собственностью, но в то же время так и не утративших памяти о собственном происхождении: как эмигранты после долгой жизни в чужой стране… Татьяна гнала от себя позорное желание отправить все его подношения на домашний адрес и, жалея Евгению Ивановну, переслала подарки в мастерскую с какой-то автомобильной оказией. Те предметы забрали с собой последнее, что оставалось от любви. Письма Согрина она сожгла, а мимо афиш старалась проезжать с закрытыми глазами, но все равно подглядывала, оборачивалась и увидела однажды, что на афише красуется Инна Чурикова, как две капли воды походившая на Евгению Ивановну.

Глава 19. Битва при Леньяно

Театр – это война. Битва за публику, где в ход идут любые средства – костюмы, грим, таланты, внешность, а также оплаченные заранее букеты и клакеры, продуманно рассеянные по залу. Клакеры, впрочем, нужны не только артистам, но и зрителям. Публика не всегда понимает, где нужно аплодировать, но отзывчиво поддерживает каждый клакерский хлопок, даже если солист не в голосе.

Театральная война – это одновременное наступление по всем фронтам и всеобщая мобилизация. Генералу надо вовремя потрепать по плечу солдатика, солдатику – поддержать товарища, товарищу – не покинуть на поле брани своего командира. Кажется, что на сцене все происходит точно так же – хор старается не перекричать солиста, миманс и балет, оркестр и дирижер – все служат общему делу: победе над зрительскими сердцами. Прежде Валя усмехалась, глядя, как истаивает на сцене ненависть Леды Лебедь, какие теплые чувства разыгрывает она к своим врагам. Что ж, ненависть вернется, прежде чем Леда смоет грим, но зритель об этом уже не узнает. Сражаемся вместе, забыв о распрях и неприязни! Театр, как и война, дело коллективное, и только бедной Вале в ее новом качестве никак не удавалось стать частью общего театрального мира. Место ее было за сценой – только за сценой! – и в этом не сомневался ни один человек в театре. Валя сражалась одна, как шут, отвергнутый солдатами. Выходила на сцену, чувствуя под ногами дымящееся поле битвы. Свои отвергали ее и смеялись над нею, не чураясь единения с противником, заранее отдавали новоявленную Татьяну на откуп зрителю, глумились, подмигивали, кивали. Все, все ушли в афронт! Бывшие приятели, недавние друзья, за которых Валя отдала бы свою жалкую жизнь не задумываясь, теперь сторонились ее и вредили – каждый по мере сил и способностей. Когда Валю вводили в спектакль, она испытала на себе самые изощренные театральные издевательства. Коля Костюченко – ее кумир и тайная любовь – пел Онегина и каждый раз незаметно «перепевал» строчки, меняя слова на близкие по звучанию скабрезности, от которых Валя моментально тушевалась и замолкала. Хористки при случае толкали самозваную Татьяну в тощий бок, оркестранты слишком громко играли, отвергнутая Мартынова с наслаждением ела апельсины за сценой, так что цитрусовый дух разъедал Вале связки.

Успех прощают только равным, и когда Валя не была артисткой, ее искренне любили в театре. Но полюбить того, кто стал лучшим, не имея на это никаких прав, того, кто перешагнув через хор и маржовые партии, проскочил в ведущие солисты? Можно ли осуждать артистов за то, что они не желали признать Валю равной себе?

Все партии в этом «Онегине» Вера Андреевна оставила нетронутыми – ей нравилось, что Ольгу поет рослая Катя Боровикова, что вместе с крупной, пышной Лариной они нависают над бедной Валей, как великаны над Гулливером. Пара Татьяны с Греминым выглядела ничуть не менее комично, чем с Онегиным, – Костюченко смотрелся рядом с Валей строгим отцом, а исполнитель партии Гремина, бас с лукавой фамилией Постельник, как совратитель малолетних девочек, лолитчик и маньяк.

– Свят, свят, свят, Господь Саваоф, – возмущалась Леда Лебедь. – Это что теперь у нас, театр музыкальной комедии? В главной роли – Карлик Нос?

Леда говорила громко, ее слышали по всему театру, и весь театр смеялся теперь над Валей. В любви и утешениях ей было отныне отказано, и даже привычные, любимые и темные уголки театра казались ей теперь попросту пыльными. Изольда разбудила в ней артистку, будто спящую красавицу, и прежней тихой роли закулисного ангела Вале уже не хватило бы. Ее сверхъестественные способности были позабыты – получившая голос Валя, как в сказке, утратила возможность разгадывать секреты судьбы, предсказывать будущее и предостерегать неосторожных. Словно бы голос и этот странный дар не могли ужиться в одном человеке.