Аська. Ведьма - Андрей Лазарчук

Ведьма. Правда, всё правда… Да что же произошло? Не понимаю… Ладно, потом разберёмся. Так, что же нам с этой-то делать?..

Встаёт, озирается. Взгляд её падает на полочку, на которой в ряд выстроились несколько глиняных бутылочек в форме пузатых человечков, сложивших руки на животиках.

Ведьма. Ай, ну, ладно. Не хотела, а придётся теперь душу забрать, самою на волю отпустить, выдать она нас не сможет, а там, глядишь, кто-нибудь и помрёт: я помру, пусть рассказывает, а она помрёт, так оно и правильно. Верно говорю, кошёлка? (это к Вещи). Готовь алтарь.

Вещь медлит, потом делает два шага в сторону, тщательно прислоняет швабру к стене и куда-то идёт.

Алтарь — нечто кубическое, покрытое расшитой тканью. На нем три горящих светильника разной формы, непременная чаша, горка соли, горстка крупы и пустая глиняная бутылочка. Маша сидит, привалившись затылком к алтарю, на глазах её повязка, руки связаны спереди и запястьями прикручены к коленям. Она явно одурманена, потому что медленно мотает головой и что-то мычит. Ведьма (с трубкой во рту) на коленях с ней рядом, одну руку держит у Маши на темени, другой водит над чашей. В чаше дрожит вода. Ведьма бросает в воду горстку соли, идёт дымок. Огоньки светильников вздрагивают, вода закипает, и начинает звучать голос — далёкий и грозный. Ведьма отвечает, протягивает свободную руку назад, к Вещи, Вещь со всё тем же обсидиановым ножиком на подносе шагает вперёд — и нарочито неловко зацепляет ногой швабру. Швабра падает на алтарь, разбивает чашу, огоньки светильников гаснут, Ведьма даже не кричит, а визжит, чем-то тяжёлым запускает в Вещь, та падает. И тут загораются сами собой светильники, чаша вновь становится целой, мы видим Ведьму на коленях, она смотрит в камеру, поверх камеры, на неё падает свет — и мы видим, как на алтарь, на ведьму и на пол ложится световое пятно в виде проёма двери и нечеловеческого силуэта в нём. Потом дверь медленно закрывается…

Хриплое дыхание и другой звук — будто бы на пол плюхается большая охапка мокрого белья.

И — удаляющиеся тяжёлые шаги… снова скрип двери…

Несколько секунд полной темноты и тишины. Потом чиркают спички. Одна, другая. Горящий огонёк перед лицом Вещи. Глаза. Мечутся. Замирают. Вещь встаёт, идёт — неловко, запинаясь, вздрагивая. Спичка догорает, она зажигает другую.

Останавливается перед приоткрытой дверью. Теперь мы видим, что это нереальная дверь: тысячелетняя каменная кладка, лишайник, плющ; толстенная створка — грубое дерево и кованая бронза. Мы видим это одну секунду. Спичка гаснет. За дверью множество огоньков — звёздное небо, или далёкие костры, или что-то подобное. Один из огоньков начинает приближаться, и Вещь, давя плечом, с усилием закрывает дверь. Темнота на миг. Зажигает спичку. И мы видим, как дверь, к которой Вещь уже повернулась спиной, исчезает, превращаясь в стену. Вещь нашаривает на полу свечу, зажигает её. Идёт дальше.

Перед ней полка с бутылочками. Вещь дрожащей рукой берется за одну. Спичка догорает. Слышен звук удара керамики об пол, осколки разбегаются. И тут же над полом вырастает бледный сиреневый столбик огня, свечение, этакий болотный огонёк. Вещь с грохотом обрушивает всю полку. Несколько огоньков, дрожа и покачиваясь, тянутся к потолку, а один отрывается от пола и летит к ней. Она хватает его, обнимает, огонёк обволакивает её всю — Вещь на миг начинает светиться, как фосфорическая фигура, — и вдруг лицо её, до этого равнодушное, малоподвижное — становится совершенно человеческим. Вещь зажмуривается и кричит — что-то дикое, нечленораздельное, как ребёнок при первом вдохе.

Отзывается Маша, пока ещё нечленораздельно.

Вещь зажигает свет. Как будто ничего не видя вокруг, уходит в ванную. Подставляет руки под струю. Горстями льет на лицо воду. Движения становятся совсем человеческими. Долго смотрит в зеркало. Выбегает, лезет в свой тёмный угол, достает что-то, завёрнутое в бумажку. Разворачивает: это фотокарточка. Такая же, как была у Маши (с подписью на обороте): большеглазая девочка с огромными бантами.

Вещь снова подходит к зеркалу (большому, в комнате) смотрит на себя, на свои руки, потом на себя в зеркале, потом на фотографию. Из глаз брызгают слёзы. Она подходит к Маше, разрезает её путы. Маша, наверное, всё ещё ничего не понимает. Вещь обнимает её и плачет.

Вероника (голос чрезвычайно напряженный, за гранью срыва). Марья Иванна… а вы мне не верили и не верили…

Мы видим Ведьму, лежащую у алтаря, камера огибает её, как бы заглядывает за плечо — и мы видим лицо той пожилой женщины, Карины Николаевны, ещё более старое, измождённое, искажённое ужасом, седые волосы рассыпаны по полу…

А Кулагин на своём столе (в реанимации не койки, а столы) начинает ёрзать, вырываться, к нему бежит медсестра, подходит врач, похлопывает Кулагина по плечу, и лица у врача и медсестры расплываются в улыбке…

Конец фильма

На самом деле Дон Жуан был…

Случалось, что какой-нибудь из цветков раскрывал лепестки чрезмерно, и Дон Жуан его нежно срывал и прикалывал к своей шляпе.

Лайош Мештерхази

Пожалуй, знаменитого испанского гранда дона Хуана Тенорио де Маранья, известного также под несколькими десятками других имен и фамилий, по количеству версификаций можно сравнить только с Иисусом Христом. Писатели, поэты и даже философы кем только его не выставляли: соблазнителем — коварным, бессердечным, пылким, искренним, бесчестным, юным, прожженным… авантюристом — храбрым, воинственным, трусливым, хитрым, везучим… ученым и меценатом, полководцем и путешественником, монахом и богоборцем, грешником и искателем истины, распутником и безоглядно влюбленным, хладнокровным убийцей и несчастным дуэлянтом… наконец, импотентом и даже женщиной.

За что, спрашивается? Что он им всем, въедливым труженикам пера и чернильницы, сделал?

«Людям безумно нравится видеть человека, которому на сцене позволено делать все то, о чем они только мечтают, и которому в конце концов приходится за это поплатиться», — предположил в своей версии «Дон Жуана» Макс Фриш — кстати, измысливший для своего героя на редкость страшную кару.

Предположение, казалось бы, объясняет практически любые изыски и спекуляции (кроме импотентной версии). Монах де Молина рисует нам светского соблазнителя; неловкий и физически слабый Моцарт — неотразимого красавца; затравленный женой Гофман — представителя инфернальных сил; женоподобный (во всех смыслах) Верлен — настоящего мужчину; Чапек, от которого плакала половина Праги (а вторая половина — скрежетала зубами), — импотента… Правда, из этого ряда немедленно вываливается Пушкин, которого Бог любовью не обидел, но Пушкин по своему обыкновению вываливается из любого ряда.

И ведь каждый из них уверял человечество, что именно его Дон Жуан — самый донжуанистый Дон Жуан в мире! Некоторые даже ссылались на спиритуалистические свидетельства как самого гранда, так и его бесчисленных «жертв».

Короче, Дон Жуан стал в вечно сумеречном общественном сознании коллекционером женских скальпов, неумолимым бабником и безбашенным бретером.

…В тысяча четыреста пятидесятом году в семье богатого, хотя и несколько провинциального испанского вельможи дона Диего Тенорио де Маранья родился долгожданный мальчик, которого неосторожные родители назвали Хуаном — в честь дедушки, прославившего фамилию в боях с кастильскими пиратами. Ни они, в смысле, родители, ни духовник семьи, благочестивый отец Хименес, будущий наставник мальчика, — никто в целом мире, включая непогрешимого Папу, и предположить не мог, что родился не человек, а — явление. Стихия. Миф. Даже так — МИФ! (Если вам сейчас вспомнился Асприн — сверните его в трубочку…)

У ребенка было обычное испанское детство времен Реконкисты: молитвы, мулеты, шпаги, кони, быки, кастаньеты, дуэньи, доспехи, знамена, пленные мавры — и любимая мамина красная мантилья.

В восемнадцать лет наследник почти не знал латыни, но непревзойденно владел шпагой и сочинял стихи. На испанском языке — что было не в обычае тех лет.

Таким его и приняла в свои нестройные ряды молодая испанская армия. Два года прошли в боях, походах и сочинении милых сердцу военного человека строк. Солдаты командира любили. И не только за отменные, с их точки зрения, стихи. Дон Хуан уже тогда снискал славу отважного офицера, умевшего побеждать противника не только на поле брани, но и за столом переговоров. Но столь блистательно начавшуюся карьеру оборвала трагедия: на дурацком поединке, затеянном по вздорному поводу, гибнет дон Диего, и его сыну приходится вступить в права наследства. Управление хозяйством отвлекло от горя и способствовало кардинальной перемене интересов.