Разумихин Трое из сумы - Неизвестно

У него две книжки критики. Сегодня его имя в критике звучит, конечно, куда тише, например, Игоря Шайта-нова, хотя всё же не совсем пустой звук: лауреат премии имени Н. Островского за первую книгу молодого ав-тора и премии Малый Букер «за пропаганду новой русской литературы», а ещё он координатор премии лите-ратурного конкурса «Русский декамерон». Его можно встретить на Парижском книжном салоне, на конгрессе ПЕН-Центра, на Лейпцигской международной книжной ярмарке и ярмарке во Франкфурте, по приглашению её администрации. Он читает лекции для славистов университета в Вене, перед студентами Софийского уни-верситета, в Доме русской культуры в Мюнхене и университете Хельсинки по приглашению тамошнего фа-культета славистики.

Короче, жизнь вполне удалась!

Тогда почему о нём сегодня можно прочитать такие, я бы сказал, странные строки?

«Литератор и писатель – вещи абсолютно разные. Александр Михайлов, московский критик и преподава-тель Литературного института имени Горького, – несомненно, литератор, но вовсе не писатель. Писателем он себя, как видно, и не считает. И правильно делает. Ничего не сочиняя, он просто рассказывает о своей те-кущей жизни, приправляя получающийся текст мемуарными пассажами. Александр Александрович Михайлов – сын Александра Алексеевича Михайлова, советского литературоведа, одного из тех, на ком зиждилась литучёба, железного человека и образцового семьянина. Михайлов-старший был наставником по-этов и писал руководства для начинающих стихотворцев, хотя сам за всю жизнь сочинил одно-единственное стихотворение, героиней которого была его собственная дочь: «Шла Иринка мимо рынка и купила мандарин-ку». Сын, как ясно из вышесказанного, пошёл по стопам отца, будучи, впрочем, по натуре совсем другим. Отец в молодости строил благополучие буквально из ничего, упорно поднимался к карьерным вершинам, пройдя перед тем Великую Отечественную. Сын же, придя на всё готовое, в аналогичном возрасте действо-вал скорее деструктивно. Но теперь бывшему раздолбаю уже за 50, и на нём висит тяжкий груз забот».

Речь идёт, как вы понимаете, о прозаической (всё, что не стихи, то, как известно, проза) книге Михайлова-младшего с характерным названием «Папенькин сынок. Интимные хроники». Проза, как тоже известно, мо-жет выдержать всё. Поэтому читаем:

«07.03.03. Перечитал предыдущую запись, сделанную под кайфом. Получилась исповедь настоящего мо-рального урода. Пусть так и останется. Долой внутреннего редактора!»

Ей-ей, я не искал параллель, но она сама напрашивается. Помните, чуть раньше, говоря о Куницыне-млад-шем, я упомянул крылатую фразу «Сын за отца не отвечает» и сказал: «Надо ещё подумать, так ли это: смот-ря какой сын, смотря какой отец».

В книге Михайлова-младшего тоже присутствует «сыновняя» тема:

«06.04.05 <…> Я – папенькин сынок. Теперь это стало ясно даже мне. Отец меня подчинил. Даже после его смерти я в его власти. Ночью думал, что его душа где-то рядом со мной в эти дни. Он и я связаны навсегда. Не имеет никакого значения, сколько времени прошло после его смерти – девять дней, сорок, два года».

Хочу подчеркнуть, тема в обоих случаях именно «сыновняя», а не классическая «отцов и детей». Володя Ку-ницын своими воспоминаниями за своего отца отвечает, и крепко отвечает. А Саша Михайлов даже на стра-ницах написанной им книги остаётся Михайловым-младшим, то есть, прошу прощения за резкое слово, за-хребетником, который за отца не отвечает, а обвиняет его за то, что он, его сын, всю жизнь не нашёл в себе сил стать Александром Александровичем Михайловым. Может, и не хотел стать? Предпочитал идти по про-торённому папой пути и не стремился выйти из отцовской тени?

Я почему так спрашиваю? Просто в те далёкие годы как-то поинтересовался у Саши:

– А тебе не мешает, что под публикациями и отца, и твоими собственными стоит одинаковое «А.Михайлов» или «А.А. Михайлов», что, сам знаешь, были случаи, когда вас путали: отцовские публикации приписывали те-бе, а отцу твои?

– Нет, – весело ответил тогда молодой Саша, – наоборот, это интересно. В чём-то мне даже помогает. Хо-тя отец зачем-то иногда подписывается «Ал. Михайлов», но это его дело – я не против.

Чтобы избежать упрёка в субъективности, сошлюсь на одну совсем не «критическую», а самую что ни на есть положительную оценку интимных хроник папенькина сынка другим современным критиком:

«Автор хорош тем, что он – не позёр, не циник и не моралист, а просто стареющий мачо, хорошо ощущаю-щий связь времён и не имеющий проблем с исторической памятью. И не претендующий ни на что, кроме че-ловеческого, слишком человеческого. Впрочем, и у него есть свои мнения – например, он не считает Виктора Ерофеева прозаиком, точнее художником, но Михайлову можно: он критик. Если бы наша художественная ли-тература была полна шедевров, то подобные книги, возможно, смотрелись бы уныло, а так – лучше уж михай-ловская незатейливость, чем очередная скандальная поделка, выдаваемая за роман».

Вот и думаю, один студиец не пишет, а мне хочется верить, что когда-нибудь я буду держать в руках его книгу. Другой студиец, наоборот, незатейливую книгу уже написал, а у меня вопрос: может, было бы лучше, если взял и промолчал?

…Впрочем, так ли важно, сколько студийцев сохранило верность критическому цеху? Остались «три бога-тыря»: Куняев, Бондаренко и в какой-то мере Казинцев. Можно сказать, немного. Больше того, уверен, что эти трое всё равно стали бы критиками, чьи имена на слуху, даже не доведись им несколько лет ходить на се-минарские встречи к Ланщикову (упоминаю только его, так как, смею думать, к одному Золотусскому они бы никогда и не пришли). Насколько я знаю, не всё из того, что они писали, он безоговорочно принимал. Но одно его радовало – споры не заглохли, было кому «драться».

Последнее время мы с Анатолием Петровичем иногда перезванивались, не могу сказать, что часто. Виделись и того реже. Как-то мне на глаза попалась, года через четыре после её выхода в свет, одна из послед-них его журнальных статей о классике – «Горе от ума» как зеркало русской жизни». Я зашёл к нему, чтобы уговорить написать в серию, какую я в ту пору как редактор задумал и реализовывал в одном из издательств, небольшую книжку о «Горе от ума».

Ему было одиноко, и короткая, как я предполагал, встреча обернулась многочасовым разговором. Оказа-лось, что совершенно случайно я «попал в точку». Анатолий Петрович всю жизнь – это его слова – мечтал на-писать о русской драме, да вот всё как-то не складывалось. Он загорелся предложением и согласился рас-ширить журнальную публикацию о «Горе от ума» и написать ещё две главы: про «Недоросль» и «Вишнёвый сад». В итоге даже родился заголовок будущей книги «Три века – три шедевра русской драматургии». «Я на-пишу, обязательно напишу, только бы глаза позволили…» – не знаю, кого больше, меня или себя убеждал он.

Желая хоть чем-то порадовать его, я подарил специально принесённые два номера «Москвы» с моим ро-маном. Но признался, что в последнее время помимо прозы неожиданно для себя обратился к литературове-дению, и рассказал о выходящей в свет работе «Радости и горести счастливой жизни в России. Новый взгляд на «Войну и мир» Л. Толстого. Триптих». Ланщиков улыбнулся и достал свою книжку «О пользе пра-здного чтения», нашёл нужную страницу, отчеркнул абзац и сказал: «Читай вслух». Я прочёл подчёркнутое им место: «А если говорить серьёзно, то новое прочтение, осознание Толстого должно идти прежде всего через литературную критику».

На прощание он сказал: «Саша, спасибо тебе за твою преданность русской литературе». Анатолий Петро-вич, подчеркну, отношение к русской литературе всегда ставил выше личных отношений. И хотя это уже была ненастная для него пора, когда он фактически отошёл и от литературных баталий, и от политики, которой от-дал несколько лет своей жизни, а значит, настало время, когда смолк домашний телефон и «дорогие друзья и ученики» уже не донимали как раньше визитами, он поблагодарил не за приход, не за память о нём и даже не за поступившее предложение, а лишь за преданность литературе.

На первой же странице последней подаренной им книги «О пользе праздного чтения (литературные замет-ки в ненастную эпоху)» есть фраза, сказанная им в беседе с журналистом газеты «Литературная Россия»: «Всё зависит от времени и от обстоятельств». В день, когда из моих рук упал синий томик, на обложке кото-рого золотым тиснением было отпечатано «Анатолий Ланщиков. Вопросы и время», оборвалось отведённое ему судьбой время и истаяли для него вопросы, на которые он всю жизнь искал ответы. Обстоятельства сло-жились так, что заветная мечта написать о шедеврах русской драматургии так и не осуществилась. Поздно, надо покаяться, я к нему пришёл.

Горько оттого, что «Чувство пути», которое он некогда ощущал в себе, обернулось для него чувством страшного одиночества в последние годы. Но «история, – писал он, – развивается по законам высшей спра-ведливости». И хочется думать, что справедливость не миновала его там, куда он ушёл от нас.