Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

Ответом ей была Лешкина кривая улыбка. И тишина со стороны дивана, на котором съежилась Ева: не знавшая, что можно сделать или сказать, чтобы помочь.

И имеет ли право говорить она, единственная из всех не потерявшая то, что потеряли они.

«Только послушай себя, — проговорил брат. — Кто мы? Я — скрипач. Ты — пианистка. Так мы отвечали всегда. А что нам отвечать теперь?»

«Я — Дина Нельская. Ты — Алексей Нельский».

«Нет. Мы всегда то, чем мы занимаемся. Скрипач. Пианистка. Бизнесмен. Адвокат».

«И много тебе скажут эти слова? Они включают в себя то, чему ты смеешься, что любишь, что ненавидишь? Имя тоже не включает, но оно хотя бы всегда остается с тобой. — Отвернувшись, Динка пнула валявшуюся на полу подушку, оставшуюся там с их утреннего с Евой боя. — Послушай. Мы сделали музыку своей жизнью — и забыли о том, что жизнь вообще-то не равна ей. Она украла наши жизни, заменила их собой, и теперь мы разваливаемся на куски, потому что слишком много думали о музыке, и слишком мало — о себе. Господи, да мы даже не знаем, кто мы такие на самом деле! Она влезла в наши личности, заменила наши души, и теперь, когда она бросила и отвергла нас, мы пустые внутри. Все равно что жить ради другого человека, делать его центром вселенной, а потом потерять его — и все, твой мир рухнул. Но пустоту всегда можно наполнить. Нужно просто… почистить себя, как луковицы. Снять верхние слои, вернуться к истоку. Мы ведь были и прежде, чем взяли в руки скрипку или сели за фоно. И я не готова признать, что это все, на что мы годились. — Глубоко, прерывисто вздохнув, она вновь повернулась к брату; и когда заговорила, голос ее был настолько мягким, насколько ей позволяли кипевшие внутри эмоции. В первую очередь — гнев, замешанный на отчаянии. — Мы занимались музыкой. Мы считаем, что жили ей, но живем мы и теперь, без нее. А ею — просто занимались. Только эти занятия свели все наше существование к одному-единственному аспекту, а этого делать нельзя. Нельзя сводить жизнь к одной музыке, одной цели, одному человеку, одной работе, одной семье. И за играми в новых Моцартов мы подзабыли, что помимо музыки есть в мире и другие вещи… много вещей, прекрасных и классных вещей, которые так глупо не узнать и не попробовать, пока ты еще здесь. Теперь мы можем заниматься этим другим. — Присев на корточки, Динка примиряюще накрыла искалеченные Лешкины руки своими — такими же. — Почему бы тебе не понять это? Почему бы не начать наконец по-настоящему жить?»

Даже сейчас Ева помнила все в мельчайших деталях. К примеру, какими были глаза брата, когда, вдоволь насмотревшись на их пальцы, он поднял взгляд.

Взгляд, уже тогда принадлежавший мертвецу, которым он стал две недели спустя.

«А что, если я просто не могу?»

— …Ева?

Она моргнула. Лишь сейчас осознав — память уволокла ее так глубоко в прошлое, что голосу Герберта далеко не сразу удалось вернуть ее оттуда. Лишь сейчас понимая, насколько ее собственные душеспасительные речи, которые она обращала к некроманту не так давно, напоминали давние интонации сестры.

И насколько слова их мертвого брата напоминали иные изречения Герберта.

— Скажи, зачем тебе нужен этот призыв Жнеца?

Резкий вопрос вырвался у Евы внезапно. Для него, но не для нее. И, конечно же, Герберт разом помрачнел: явно недоумевая, зачем нужно портить такими дурацкими вопросами такой хороший день, сыпавший на них с серых небес редкий снег.

Но не спросить Ева не могла.

Она обязана сделать то, что не попыталась сделать шесть лет назад. То, что так и не получилось у Динки. То, что толкало Еву читать проповеди колючему венценосному снобу, тогда еще бывшему ей никем. Или убедиться, что в действительности она снова не имеет на это права.

Только теперь — не из-за трусости.

— Ты и так сделал то, чего не удавалось никому до тебя, — не дождавшись ответа, продолжила она. — Изобрел новый вид стазиса. Посмертную регенерацию. Способ поднять разумное умертвие. Ты уже войдешь в историю. А если проживешь долгую жизнь вместо того, чтобы с немалой вероятностью погибнуть в двадцать три, и совершишь еще десяток великих открытий, прославишься еще больше. Укреплять власть королевской династии тоже ни к чему, учитывая грядущий переворот. Мираклу, конечно, не помешает поддержка нового Берндетта, но в целом он явно может обойтись и без нее. Так почему ты так хочешь призвать Жнеца?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Потому что могу. — Прижав ладони в перчатках к замковой стене, по обе стороны от ее лица, Герберт отстранился на расстояние выпрямленных рук. — У каждого свое предназначение. Мое — такое.

— Кто тебе это сказал? Отец? Айрес?

— Они. И я сам. Я верю, что мне неспроста даны такие силы. — Он отстраненно качнул головой. — Мало кто в народе помнит имена тихих некромантов-ученых. Даже открывших самые фундаментальные законы. Зато Берндетта помнят все.

— Значит, амбиции? Гордыня, жажда славы, мания величия — вот что тобою движет?

— Да, — ничуть не смутившись, сказал Герберт: подпуская в голос ту едкость, которую в разговорах с ней он уже давно себе не позволял. — И амбиции, и гордыня, и все остальное, чего не должно быть в хорошем правильном мальчике, каким, наверное, ты хотела бы меня видеть. Но не только. И не в первую очередь, пожалуй. — Резким движением отступив на шаг, он отвернулся: сложив руки за спиной, глядя в небо. — Ты можешь представить, что это такое — быть богом? Соприкоснуться с тем, кто вечен, мудр и стар, как сама вселенная? Ощутить бесконечную мощь в себе, убедиться, что ты и правда избран Им, достоин Его благословения? Все равно что на минуту стать солнцем. — Ева не видела его глаз, но их затуманившееся выражение без труда читалось в его голосе. — Это самое высокое, самое прекрасное, что кто-либо из наделенных Даром способен совершить. Самое волшебное, что он может ощутить. Возможность добиться этого стоит всего, чем ты можешь за нее заплатить.

Эверест… Ева снова вспомнила про тех, кто поднимается туда, прекрасно зная, что может не спуститься обратно. Кажется, на вопрос «зачем вам туда?» они отвечали «потому что Он есть». Просто затем, чтобы стать тем, кто его покорил. Просто затем, чтобы посмотреть на мир с той потрясающей кристальной высоты, куда способны забраться единицы.

Чтобы разделить свою жизнь на «до» и «после».

— Я могу сделать это, — продолжил Герберт. — Я один из тех немногих, кто может. И не прощу себе, если отступлю просто потому, что струсил. — Когда он оглянулся, на губах его стыл призрак усмешки, от которой Еве стало больно. — Не беспокойся, о твоей безопасности я позабочусь. Даже если я погибну, тебе ничего не будет угрожать.

— Но это же невозможно, — машинально сказала она. Тут же испытала смутное желание треснуть себя по лбу: в ситуации, когда Герберт и без того смотрел на нее с этой горькой усмешкой, ясно выдававшей его привычку во всем видеть здоровый и нездоровый эгоизм, правильнее было сказать совсем не это. Тем более что о своих плачевных перспективах при данном раскладе Ева действительно думала в последнюю очередь. — И вообще, я не за себя беспокоюсь! Хотя не могу не напомнить, что обещание свое ты в таком случае нарушишь.

— Что сделаю все, чтобы тебя оживить? Не нарушу, — откликнулся Герберт прохладно. — Я делаю все, что в моих силах. Я каждый день бьюсь над формулой, которая сделала бы это возможным. Но я уже говорил, что воскрешать тебя в любом случае буду не я. Это не моя специальность. — Он вновь отвернулся, предоставив Еве сколько угодно смотреть на темную шерсть капюшона, скрывавшей бледное золото его волос. — Ты знала, кто я. Какой я. С самого начала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она бессильно опустила взгляд: на цветок, пушившийся над брусчаткой крохотным солнышком. Понимая, что ответы лишь подтвердили то, что ей самой страстно хотелось опровергнуть.

Нет, дело не только в амбициях, стремлении оправдать отцовские ожидания и прочей шелухе, которой Герберта окутали извне. Дело в том, что крылось под ней. В нем самом.

В призрачных крыльях, которые даровал ему Жнец.