Окольный путь - Хаймито Додерер

Игнасьо скоро нагнал важно выступавшего маркиза. Сначала оба кавалера отвесили друг другу церемоннейшие поклоны, держа руку на эфесе шпаги и помахивая шляпами. И лишь после этого обменялись рукопожатием.

— Простите меня, милостивый государь, — начал Игнасьо, как ни тяжело ему было в эту минуту обращаться к «нюхачу» и как ни восставало в нем все против этого обращения, — коли я докучаю вам своей просьбой. Не могли бы вы оказать мне величайшую услугу?

— За честь и удовольствие для себя почту услужить человеку, носящему ваше имя, — отвечал Каура, но тут же сделал жест, от которого учтивость его слов несколько поблекла: на миг поднес к глазам лорнет, а потом снова отпустил его болтаться на золотой цепочке.

— Смею ли я, маркиз, задать вам нескромный вопрос?

— Спрашивайте смело, сударь Игнасьо.

— Скажите пожалуйста, как вы сюда приехали — верхом или в карете?

— Я приехал в коляске, но впереди скакали два моих лакея.

— Вот в этом-то и состоит моя просьба. Мае надо безотлагательно отправить важное послание, мои же люди здесь пешие, поелику стояли на запятках кареты. Не будете ли вы столь несказанно добры и не одолжите ли мне одного из ваших верховых?

— Вы делаете меня счастливейшим человеком, прося об услуге, которую я в состоянии вам оказать, — сказал маркиз, снова отвесив поклон. И, оборотясь к своим лакеям, крикнул: — Эй, Лебольд! Сей господин поручает тебе незамедлительно доставить его послание. Чтоб ты тотчас сел на коня и был таков!

И, еще раз поклонившись Игнасьо, он удалился. Тобар, минуту поразмыслив, приказал затем стоявшему перед ним лакею скакать в Нижний Верд к загону Ласо, где охота, скорее всего, уже кончилась, господа же, возможно, еще не разъехались, и от его, Тобара, имени просить графа Куэндиаса… («Ты его знаешь?» — «Очень хорошо знаю, сударь».)… как можно скорее пожаловать сюда, а именно: в ту беседку, что находится возле первой излучины озера и каковую можно узнать по скульптуре Аполлона, преследующего Дафну. Поскольку же Игнасьо вдруг подумал, что графу и самому может прийти в голову по окончании травли посетить также и празднество в Шоттенау, о котором он был уведомлен заранее, то на этот случай Игнасьо строго наказал слуге — кстати сказать, весьма расторопному и плутоватому венцу, который мигом все понял и даже правильно повторил слова «Аполлон» и «Дафна», — скакать кратчайшим путем вдоль Дуная, через подъемный мост у Красной башни и хорошенько примечать, не встретится ли ему дорогой граф, в карете или верхом. Пока Игнасьо все это говорил, ему пришло на ум, что Мануэль одет совершенно неподобающим образом, то есть в охотничий костюм. Но это было ему теперь безразлично. Он протянул лакею серебряную монету и, не мешкая, возвратился к трем покинутым им дамам.

Во всех беседках были тем временем расставлены бочонки с марценином или канарифектом, сии вина слуги разливали по изящным бокалам и разносили гостям вместе с обычной при подобных оказиях закуской — цукатами. Когда Игнасьо снова занял место подле фройляйн фон Рандег, он почувствовал, как приятно ему это соседство, и вдруг понял, что все время, пока он разговаривал с маркизом де Каурой, а затем с его лакеем, его неудержимо влекло обратно сюда.

Молодые люди снова сидели на скамье и болтали. Игнасьо чувствовал, как крепнет в нем нежное расположение к этой девочке, а ее забавная тарабарщина тешила его сердце. На миг он совершенно забыл, что лишь минуту назад принимал меры, дабы залучить сюда Мануэля, и, хотя он начинал уже привыкать к нынешнему своему блаженному состоянию, вспомнив о возможном появлении графа, заставил себя захлопнуть приоткрывшуюся в нем дверцу нежности, чтобы тем самым не помешать открыться другой и, как он полагал, более важной двери. Уличив себя, он слегка улыбнулся, и, пожалуй, не без грусти.

Маняще звучала музыка на танцевальной площадке. Когда же Игнасьо вздумал пригласить свою даму пройтись с ним в одном из хороводных танцев, где-то вдали грянули один за другим пять пушечных выстрелов, и пестрый занавес против обыкновения не упал вниз, а взлетел вверх, заколыхался многоцветьем огней, завертелся радужными кругами, разбрызгивая снопы искр, до тех пор пока его не заглушили дюжины две ракет, которые рывками поднялись в уже ярко освещенное ночное небо, прорезали его во всех направлениях и под конец рассыпались бенгальскими огнями, роняя огненные слезы; весь свет здесь, внизу, все красочное великолепие парка казалось теперь мертвенно-серым, будто под серебристыми лучами луны. С началом фейерверка со всех сторон грянула духовая музыка: в прохладном ночном воздухе трубы, литавры, рога звучали и близко и где-то в далекой дали, еще удвоенной эхом, как приглушенный призыв фанфар. Люди стояли молча, спереди ярко освещенные фейерверком, сзади все тонуло во тьме.

Маргрет фон Рандег схватила Игнасьо за рукав.

— И все это в честь того господина, который идет сейчас к нам?

Между рядами гостей, нечаянно выстроившихся шпалерами, стремительно шел кавалер, одетый в белое с серебром. Маргрет не сразу узнала в нем графа Куэндиаса.

* * *

Верховой лакей маркиза де Кауры натолкнулся на карету графа в каких-нибудь пятистах шагах от входа в парк. Мануэль немало удивился, получив подобное послание от ливреи таких цветов, — он сразу догадался, в чем дело.

Загон Ласо он покинул заблаговременно, а поскольку держал при себе лошадей и конюха, то быстро очутился дома. Но там, в высокой светло-зеленой комнате, окна которой были распахнуты в оживший, благоухающий сад, его вдруг так больно стиснуло одиночество, что он не выдержал: надел новый костюм своих фамильных цветов (а цветами этими были белый с серебром), причем настроение его заметно улучшилось уже во время переодевания, и приказал закладывать карету, чтобы ехать в Шоттенау.

И вот теперь, после того как для начала он потанцевал с Инес, ему удалось уговорить фройляйн фон Рандег пройтись с ним в менуэте, хотя она беспрестанно повторяла, что этот танец для нее совершенно нов и незнаком. Однако, присмотревшись, как его танцуют, она нашла его вовсе не сложным он и правда сложным не был, — в особенности благодаря тому, что Мануэль так уверенно ее вел.

Эта пара привлекала к себе внимание. Она — высокая и стройная, он — в должной мере выше ее ростом; резкий контраст между ее по-деревенски свежим, румяным личиком в обрамлении золотистых кос и его смуглым, строгим и в то же время по-мальчишечьи нежным лицом; ко всему еще странная случайность слившая разные цвета их одежд в мягкую гармонию — она была в платье нежно-голубого оттенка, — этого было довольно, чтобы остальные гости вскинули на них лорнеты.

Мануэль испытывал восхищение перед непринужденной грацией девушки (здесь было бы уместно заметить, что, когда баронесса Войнебург говорила «нескладеха», это выражение скорее следовало бы отнести к ней самой). И быстро сложившееся у него убеждение в природных и благоприобретенных совершенствах этого создания сказало ему голосом, пожалуй, слишком уж твердым, слишком уж родственным голосу рассудка, что здесь ему открывается истинный путь к спасению.

Оттанцевав, они прогуливались среди множества других пар по тисовым аллеям, не забыв, как предписывал этикет и общепринятый обычай, предварительно испросить дозволения на эту прогулку у баронессы, которая приказала отнести себя на площадку для танцев, а теперь, сопровождаемая Инес и ее братом, вернулась в беседку; нетрудно представить себе, как старуха была довольна. Этот вечер в том, что касалось доверенной ее попечению девицы, ознаменовался для нее несомненным успехом.

Подходя к беседке, Мануэль сперва не узнал фройляйн фон Рандег, равно как и она совершенно не узнала графа, когда он, одетый во все белое с серебром, при вспыхнувшем фейерверке и звуках фанфар торопливо пробирался к ним между черными и пестрыми рядами глазевших гостей. В этот первый краткий миг, который столь часто бывает решающим, они показались друг другу чужими, если не чуждыми. Однако по мере того, как лица их оживлялись от разговора, смеха и танцев, да и от присутствия таких славных и участливых людей, как Инес и Тобар, в душах таял холодок расстояния, разделявшего их вначале. И теперь, когда они прохаживались между двумя рядами тисов, над которыми висели на шнурах пестрые фонари, или когда останавливались там и тут, где кустарник, отступая, открывал взгляду обширные лужайки и большие клумбы близ аллей, наполнявшие воздух благоуханием, — в этом окружении между молодыми людьми впервые воздвигся мост согласия, и, хотя опоры его, возможно, не так еще глубоко уходили в воды жизни, его приветно изогнутый пролет обеспечивал им легкое и благостно удобное сообщение. А поскольку в тот вечер разговор на немецком языке давался графу как никогда легко — уже одно это доставляло ему радость, — то теперь благодаря девушке он чувствовал себя еще теснее связанным с той средой и тем родом духа, которые в последнее время все больше овладевали его умом и сердцем. Эта девушка не была наваждением, миражем: она поистине оказалась его «поверенной», с которой он мог здесь, под прохладным ночным ветерком, беседовать на языке своих грез, на языке своих смутных видений, не говоря ни о чем определенном и не задерживаясь надолго на какой-либо теме, не высказывая определенных суждении и не стремясь чего-либо добиться; нет, покамест оба они просто пребывали на приветно изогнутом пролете этого моста-беседы, что и само по себе было для них удовольствием (во всяком случае для Мануэля), оставляя глубоко внизу не опасные для них бурлящие темные воды.