Хищное утро (СИ) - Тихая Юля

— Это не смешно, — хмурится она, — где здесь смеяться?

Я пожимаю плечами и подаю ей лист, а потом смотрю, как она рвёт его и отдаёт клочки ветру. Они ссыпаются туда, вниз, в светлую бездну предгорий.

Я рисую её снова, и снова, и снова. Узкое идеальное лицо с огромными глазами невозможной синевы. Длинные пальцы, перебирающие ряды жемчугов. Невозможную красоту, которой завидует сама луна.

Она всякий раз смеётся, и всякий раз недовольна. Мне не жалко для неё ни рисунков, ни бумаги: пусть рвёт, пусть отпускает на волю, пусть мешает с лунным светом, — всё это пустое и суетное, всё это меркнет перед тем, что мы сидим с нею рядом на краю Бездны, а разноцветный газ смешивается с тканями моих одежд.

— Я люблю тебя, — говорю я, подставляя лицо солнцу.

Она касается губами моей скулы. Наше дыхание смешивается. Тёмные волосы, словно крыло, закрывают меня от света.

Я откидываюсь на спину, и она ложится рядом со мной. Над нами плывут облака, и каждое из них ни на что не похоже и похоже на всё сразу.

— Ты хороший, — говорит она, — но я уже любила однажды.

— И что с того?

— А тебе не важно?

Я пожимаю плечами:

— Мы живём лишь сегодня.

Она переливисто смеётся, и в небо взмывают птицы, — сотни золотых и серебряных птиц, в крыльях которых отражается небо. Они летят, и летят, и летят, а под хрупким стеклом дышит полузабытым счастьем Бездна, и я сплетаю наши пальцы.

Я проснулась — и сама на себя рассердилась.

Что ж, у моего мужа была женщина, — и почему это должно меня хоть капельку тронуть? Я тоже не жила до него затворницей; я любила, я смеялась, я мечтала о… разных глупостях. Он имел право на то же самое, — это по меньшей мере честно.

И вместе с тем в этих пронизанных светом, звенящих картинах было что-то искусственное и неприятное. Как будто бы вместо сна мне показали открытку с вензелями и сказали, что она и есть — жизнь.

Птица за окном заткнулась: то ли отчаялась, то ли перелетела куда-то, то ли замёрзла и сдохла. Окна дышали трескучим холодом и едва уловимыми звуками ночного снега. В радиаторах что-то присвистывало, а камин, догорев, молчал.

Стук сердца отзывался гулким эхом. Спать было невозможно, — и я спустила ноги на холодный паркет, закуталась в тяжёлый банный халат, нащупала тапки и пошлёпала через тёмный дом вниз, к музыкальной комнате и пианино.

Там долго сидела, лаская пальцами клавиши и обыгрывая ре-мажор блюзовым квадратом на двенадцать восьмых. Пальцы были слегка деревянные после сна, а на банкетке я сидела, поджав под себя левую ногу, за что преподаватель треснул бы меня линейкой пониже спины. Зато тишина, поддавшись негромкому мурлыканью пианино, отступала глубже в мрачные стены дома и ночь.

Правой рукой я составляла из отдельных нот что-то медленное и мягкое. И вместе с тем напевала себе под нос:

Я завидую ветру в ночи:

Он бывал — в вышине.

Там, откуда вернулись грачи,

Там, где утро — в огне.

Был ли край этот к ветру хорош,

Чем он пах? Не молчи.

Или с чёрной обителью схож?

Я завидую ветру в ночи.

Но когда я, успокоив внутреннюю дрожь, вернулась в спальню и легла на кровать, — пустой светлый потолок сменился почти сразу серебряной короной с шёлковыми шторами балдахина.

Воздух неподвижен, но ткани развеваются мягкими волнами. Лунный свет гуляет по простыням, разбрасывает резкие тени, обрисовывает мягкие линии женского тела. Чёрные волосы заплетены в тяжёлую высокую причёску из множества гладких колец, и в ней сияют цветные камни.

Я целую её, а она смотрит, и синие глаза заменяют мне солнце.

— Я буду поклоняться тебе… Я построю для тебя храм, с резными башнями и колоколами.

— Я не хочу колоколов, — смеётся она. — И башен не хочу. Я хочу улететь, Ёши, я хочу улететь.

Лунные не летают, я знаю. Её крылья — только игра света в дрожащем воздухе; я сцеловываю грусть из уголков прекрасных глаз, а луна раскидывает блики по постели.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Будь моей. Будь моей, Сонали.

Интересно, — что снилось той ночью Ёши?

xvi

Става приехала ранним утром. Горгульи подняли вой и ходили вокруг неё хороводом из шести клыкастых пастей, пока я не выскочила, бросив завтрак, на улицу и не объявила Ставу однократно приглашённой в дом.

Царица, мгновенно расслабившись, плюхнулась на спину и принялась извиваться, напрашиваясь то ли на почёсывание крохкого брюха, то ли на хороший пендель.

— Она отгрызёт мне руку, если я её поглажу?

— Не должна.

Става немедленно села на корточки, протянула руку и принялась гладить Царицу так и эдак.

— Такой она хороший пёсель!..

Става опять была одета, как дурочка: в неадекватно короткую юбку, дутую куртку и полосатые гетры, слева чёрно-оранжевые, справа фиолетово-зелёные. На голове — две тугие косички.

— Ну, рассказывай, — велела она, наигравшись с горгульей, — чего у тебя есть хорошего!

— Из созданий?

— Ну, разумеется! Я курирую, это самое… закупку необходимого оборудования. Что у тебя имеется из запрещёнки?

Из «запрещёнки» у меня ничего не имелось: после истории с Бартом наш Род был у Комиссии на особом счету, и пару раз в год к нам без предупреждения приезжал Вито. Засовывал свой нос и артефакты во все углы, переворачивал мастерскую вверх дном и пытался найти что-нибудь, чтобы вовсе запретить нам работать на материке и депортировать на родной остров; до сих пор ничего не нашёл — во многом потому, что я последовательно перепроверяла все изделия и оформляла на них безобразное количество разрешительных бумаг.

Тем не менее, Ставу я привела в мастерскую — переднюю её часть, ту, где относительный порядок и можно принимать гостей. Через большое окно отсюда можно было наблюдать за манежем, а на массивных стеллажах во всю высоту ангара толпились материалы и запчасти. Става немедленно зависла у полки, заваленной разного рода глазами.

— Это для лунных, да?

— Это для горгулий, — вздохнула я. — Мы разбираем неудачные образцы, какие-то их части можно использовать повторно.

На следующей полке был лес рук — обширная коллекция кистей из сломанных големов. Става потыкала в них пальцем, восхищённо присвистнув, а потом бесцеремонно запрыгнула на пустой подоконник:

— Ну, давай!

— Мы не занимаемся запретной магией, Става. Я начала кое-что набрасывать по вашему запросу, но это займёт какое-то время, и…

— Так не годится, — она тряхнула косичками, — нам надо не через какое-то время, нам надо вчера! Сроки горят, знаешь такое выражение?

— Но по контракту…

— Они не по контракту горят, а по жизни! Может быть, можно что-нибудь быстренько переделать? Какая из них у тебя самая бошкастая? Чтобы её доучить было попроще.

— Доучить?.. О, я поняла, — я неловко улыбнулась. — Это распространённое заблуждение о даре нашего Рода. Дело в том, что…

Это было не просто распространённое заблуждение, — оно разошлось настолько широко, что некоторые умники даже умудрялись писать об этом книги. Дедушка Бернард когда-то таскал таких горе-авторов по судам, требуя публикации опровержений, но на месте одного пресеченного слуха немедленно вырастало два новых.

Бишигов называют кукловодами, манипуляторами, телепатами, менталистами, душегубами и кем только не, — потому что в нашем Роду передаётся дар воздействовать на сознание. Разным Бишигам удаются немного разные вещи: скажем, младшие Бишиги держат на острове живописный пансион для душевнобольных. Среди клиентов — преимущественно лунные, окончательно запутавшиеся в собственном свете.

Вымершие ныне Се — вообще говоря, тоже Бишиги. Когда-то давно кто-то из их предков решил посвятить себя общению с животными и в конце концов создал свой собственный Род. Говорят, лет двести назад корабли Се были самыми быстроходными из всех, потому что летели на спинах рыб.