Бывший сын - Саша Филипенко

— Ну вот, теперь мы с тобой совсем одни. Ну, это ничего. Я привыкла. Моих родителей давно нет. Я уже много-много лет живу одна. К этому можно привыкнуть. А у тебя еще будет много друзей… и девочек… правда, мой дорогой… ах, если бы только знать, какие девочки тебе нравятся…

На следующий день в палату вошла раздраженная медсестра. Старуха стала против бабушки и заговорила. Сама. Вдруг. Словно разрушенная стихией слов дамба. Не себе под нос, но громко, обращаясь именно к родственнице пациента. Сестра говорила, и на Франциска летела ее слюна. Она говорила и впервые в жизни хотела, чтобы ее слушали, чтобы ее слышали, а негодованию ее сочувствовали и отвечали:

— Ну и каму яны хочут мозги запудрить? Всем же ясно, каму гэта выгодно! Сейчас найдут врага. Ганьба! Якая страна — такой и теракт! Скажут, что во всем виновата оппозиция, которая хотела дестабилизировать ситуацию в стране! Ну эта ж ужо совсем в лоб!

Бабушка не могла поверить собственным ушам. За долгие годы государственная пропаганда должна была вымыть, выполоскать и отжать мозги этой женщины. По правилам, по законам, по природе своей она физически не могла произносить всего того, что теперь произносила. То, что сейчас говорила сестра, было чудом, чудом настоящим, чудом, которое вполне могло бы оживить Франциска. Медсестра продолжала возмущаться государством, и бабушка наблюдала за немыслимым превращением, о котором впору было бы писать великому автору с коньячной фамилией. Сюжет для отечественных и западных авторов утопий. Поломка государственной машины. Сбой. Безумная, вышедшая из под контроля деталь.

— Давайте посмотрим новости, — с улыбкой предложила бабушка.

— Да, а смысл якой? Все ж ясно! Ганьба! Ганьба гэта!

Бабушка все же включила телевизор. Чрезвычайно серьезным голосом ведущий объяснял, что во время празднования Дня независимости в толпе людей прогремел взрыв. Сработало взрывное устройство, начиненное гайками или чем-то там еще. В результате взрыва никто не погиб, однако 50 человек были ранены, 37 из них обратились за помощью в больницы.

— Половина у нас ужо! — перебила сестра.

— Тяжелые?

— Жить будут!

Ведущий продолжал. Уверенный в себе мужчина в дешевом костюме убеждал граждан, что стране брошен вызов, что кто-то (скорее всего Запад) заинтересован в том, чтобы подорвать стабильность в стране, что кому-то очень не нравится, что мы живем лучше всех на континенте. По мнению ведущего, организаторы взрыва несомненно хотели посеять в стране страх. Но им (в этих «им» вся страна отчетливо слышала слово «оппозиция») это не удастся, потому что так сказал сам президент.

Как и ожидалось, вслед за взрывом по стране прокатилась серия обысков. Преступников искали в офисах независимых газет и общественных организаций. Подрывником был несомненно один из тех, кто голосовал против. Иначе и быть не могло. Иначе все это не имело смысла.

Вслед за обысками в республике объявили всеобщую и обязательную дактилоскопию мужского населения. Отныне каждый совершеннолетний мужчина должен был явиться в местное отделение милиции и сдать свои отпечатки пальцев. Кровь и кал никто, слава богу, не просил. Все-таки страна была оплотом демократии, поэтому граждан заставляли откатывать только пальчики. Чтобы ускорить процесс, милиция начала выезжать по адресам.

— Здравствуйте, мамаша, мы должны снять отпечатки…

— У меня?

— Нет… у Лукича… Франциска Лукича… это ведь он? Он лежит?

— Зачем?

— В смысле?

— Зачем вам его отпечатки пальцев?

— Идет следствие. Всеобщая дактилоскопия… Вы что, глухая? Я же ясным языком сказал — всеобщая дактилоскопия! А вдруг он специально изображал из себя больного, потом встал, совершил преступление и опять лег как ни в чем не бывало?!

— Он в коме уже несколько лет. Он уже несколько лет не встает.

— Тем лучше для него… хорошее алиби.

— Вы издеваетесь?

— Мамаша, мы всего навсего выполняем свою работу. Это ваш сын, вы же зарабатываете, чтобы он мог есть. Нашим проглотам тоже надо есть!

— Но ведь отпечатки пальцев снимают только у подозреваемых!

— А у нас в стране все подозреваемые… кроме… — чиновник посмотрел на портрет президента, который несколькими днями ранее повесили по указанию отчима.

— Почему он здесь висит?

— Почему вы у меня об этом спрашиваете?

— Это вы повесили?

— Да, прямо из дома привезла, взяла и повесила. Вы вообще в своем уме?

— Вы что, не слышали о борьбе с культом личности? — c нескрываемым удивлением спросил следователь.

— Какая еще борьба с культом личности?

— Президент сам сказал, что нужно это прекращать. С культом личности нужно бороться. Ему самому надоело, что повсюду висят его огромные портреты. Он приказал немедленно снять все портреты.

— Вы это сейчас серьезно? Он сам приказал снять все свои портреты?

— Да! Он так и сказал: зачем везде висят мои огромные портреты? Зачем повсюду этот культ личности, немедленно все снять! Достаточно маленькой фотографии на столе…

— Вы это сейчас серьезно?

— Да…

— Значит, маленькой все-таки достаточно?

— Вполне…

— Ну видишь, Франциск, а говорят, президент ничего не делает.

Пока следователи снимали отпечатки пальцев, бабушка продолжала заниматься привычными делами. На этот раз она расклеивала по палате открытки с видами города. Она старалась украшать комнату не фотографиями, но — если только была такая возможность — репродукциями картин с изображением забытой всеми столицы. Красный костел, ратуша, цирк.

Когда ищейки ушли, в кабинет вошел Валерий Семенович. Он ждал в коридоре. Учителя истории уволили несколько лет назад. Обвинили в профессиональной непригодности. Он попытался найти другую работу, но все без исключения школы столицы побоялись брать на работу инакомыслящего педагога. С тех пор он зарабатывал на жизнь частными уроками.

Валерий Семенович поздоровался с бабушкой и, подсев к Франциску, как обычно, без долгих приготовлений начал урок. В этот раз он рассказывал о том, как 25 марта 1918 года, после бегства красных, третьей Уставной Грамотой была провозглашена Народная Республика.

— В восемь утра двадцать пятого марта в небольшом здании банка провозгласили независимость Республики, которой было суждено просуществовать всего несколько месяцев. Звучало это так, запоминай: «Цяпер мы, Рада Народнай Рэспублікі, скідаем з роднага краю апошняе ярмо дзяржаунай залежнасьці, якое гвалтам накінулі цары на наш вольны і нізалежны край. Ад гэтаго часу Народная Рэспубліка абвешчаецца Незалежнай і Вольнай Дзяржавай».

Стоит признать, — продолжал Валерий Семенович, — что по-настоящему независимыми мы никогда не были. У нас был институт гражданства, существовала своя символика, издавались почтовые марки, однако территория не была суверенной — оккупация германтов продолжалась вплоть до второй половины декабря тысяча девятьсот восемнадцатого года. После этого почти всю страну заняли красные.

В декабре девятнадцатого года, — продолжал педагог, — произошел раскол на Верховную и Народную Рады. Обе рады вступили в жесткую конкуренцию между собой, доказывая свое исключительное право на представительство…

Когда закончился очередной урок, бабушка ушла вместе с учителем. Впервые за несколько недель она решила съездить домой, навести порядок, постирать вещи. Франциск опять остался один. Он лежал и, как всегда в таких случаях, рядом с ним негромко работал заранее включенный бабушкой магнитофон:

Пішуць газэты, што нельга пражыць без газэтПішуць паэты, што зь вершаў складаецца сьветХтосьці камусьці ня мусіць нічога рабіцьМожна прымусіць, ды нельга прымусіць любіцьТое, што ёсьць паміж намі,Нельга памацаць рукамi.Тое, што ёсьць паміж намі,Не прадаецца ў краме.Тое, што ёсьць паміж намі,Не разумеем мы самі…

* * *

Бабушка не приходила в течение нескольких дней. Один раз зашел отчим, перекинулся парой фраз с сестрой и вышел. Он говорил спокойно и безразлично. Со стороны могло показаться, что врач сообщил о чем-то обыденном, простом, неважном, но старуха остолбенела. Случаются моменты, когда мы слышим то, что совершенно невозможно представить. То, что противоречит самому ходу вещей. То, что вызывает непонимание, дрожь, страх: отныне дорогу нужно переходить на красный свет, германты вновь объявили войну или что-нибудь в этом роде. Старуха шмыгнула носом, протерла вмиг ставший потным лоб и, повернувшись к Франциску, с едва уловимой улыбкой, которая, впрочем, совсем не означала насмешки, но скорее демонстрировала растерянность, сказала: