Белый ферзь - Андрей Измайлов

В своем изложении этого дела корреспондент «Гаарец» в Москве Анабелла Литвин утверждает, что Кублановский якобы не ожидал ареста и в злополучный день намеревался защищать диссертацию на степень кандидата юридических наук на ученом совете коллегии адвокатов в российской столице. Собравшиеся члены коллегии так и ушли ни с чем после получасового ожидания, поскольку «виновник торжества» не явился и уже был, как выяснилось, в другом, более укромном месте.

А. Литвин явно пытается убедить читателей «Гаарец» в том, что за арестом Кублановского стоят силовые структуры России, прежде всего Министерство обороны и Министерство внутренних дел. По словам корреспондента, это связано с тем, что Кублановский хорошо знаком с сомнительными сделками, которыми предположительно занималось командование российской группы войск в Германии при распродаже военного имущества накануне ее вывода.

Кроме того, пишет А. Литвин, арест Кублановского вызван тем, что определенные средства массовой информации наиболее резко критиковали политику руководства РФ и действия армии в Чечне. Владельцем же этих СМИ является богатейший российский еврей Борис Осинский, входящий в окружение мэра Москвы. Е. Кублановский является адвокатом и близким приятелем Б. Осинского, отмечает корреспондент «Гаарец».

А тем временем расследование кражи рукописей идет в Израиле своим чередом. Вскрываются все новые подробности…

Так что правоохранительным органам Израиля и России еще предстоит немало потрудиться, чтобы поставить все точки над «i» в этом скандальном деле.

«Известия независимого коммерсанта».

Колчин призадумался.

Призадумаешься тут! Древние рукописи. Санкт-Петербург. Кража на третий день после отлета Колчина в Токио и на второй (?) день отъезда Инны в Питер. Два бронированных «байера» в автохозяйстве выскочки-генерала — вчерашний инцидент на шоссе. А в квартире Колчиных вчера кто-то шуршал-шуровал, если верить майору-полковнику Борисенко. Слух у соседа хороший, да и, обжившись за годы и годы, невольно ловишь любой звук в своей и соседней обители.

К примеру, необязательно иметь абсолютный слух, чтобы — ага! как раз вот и… — безошибочно определить по звукам: майор-полковник Борисенко пришел домой. И отнюдь не потому, что Ром громогласен (а — громогласен…), отнюдь не потому, что близнецы Тёма-и-Тёма пронзительно-шумливы (а — шумливы): «Папа! Папа!» Просто звуки привычны-знакомы-легкоуловимы — от истошного вопля до тишайшего шуршания.

Значит, надо готовиться к визиту. И готовиться надо — на столе должно быть что-то иное, нежели кипа газет…

На столе — ветчина, сыр, паштет и… креветки в стеклянной импортной баночке (поддался Колчин общему психозу! купил-таки!). И — сакэ. Вопреки распространенному заблуждению, это вовсе не рисовая водка, а своеобразный напиток крепостью 15–20 градусов, который потребляют (опять же вопреки распространенному заблуждению) и охлажденным, а подогревают только в сырую холодную погоду. Она и есть, впрочем, — сырая холодная.

Надо сказать, что относительная слабоградусность абсолютно не препятствует возможности надраться сакэ до беспамятства. Во всяком случае сами японцы ничего зазорного в этом не видят. Выпить в Токио можно везде, но экзотичней всего — в районе Синдзюку, в квартале Кабуки-тио, средоточии злачных мест. При всех испуганных шепотах, что квартал — под контролем тайваньской мафии, риска никакого: хасиго есть хасиго. Обычай такой — хасиго, когда принял дозу и тянет пошляться из одного кабака в другой… Шляйся на здоровье! Устал — сядь на асфальт. Достало — пой. Никто тебя не затолкает в «хмелеуборочную», никто тебя (надо же!) не обчистит до нитки. Сам-то Колчин вообще никогда не надирался до маловменяемости (разве что пива баночку-другую), а тем более в Токио (не за тем ехали!), но понаблюдать довелось.

В дверь позвонил Борисенко:

— Привет, Юр. Ну что? Сразу — к нам?

— Проходи. Звонка жду.

Борисенко прошел. Немигающе уперся взглядом в сервированный кухонный стол и резко крутанулся на сто восемьдесят градусов:

— Давай-давай собирайся. Что у тебя одна сухомятка! Собирайся. Танька утку приготовила.

— С черносливом?

— А как же!

(Фирменное блюдо Борисенок, что сподвигло простоватого мужичка Борисенко, когда все уж привыкли-усвоили про фирменное блюдо, зазвать гостей на свое сорокалетие год назад, насулив им фирменное блюдо: «Утка с черносливом! Утка с черносливом!», а когда расселись и размялись холодными закусками, шмякнуть в центр стола больничную резиновую «утку» с запиханным внутрь килограммом магазинного пыльного сморщенного чернослива… У Борисенко день рождения аккурат первого апреля. Ну да натуральное фирменное блюдо, разумеется, томилось в духовке.)

— Пошли, пошли! У нас еще есть много всего!

Да. В семье Борисенко всегда было много всего. Он был запасливым и смотрящим наперед. Даже елка в бочке на балконе — а чтобы каждый Новый год голова не болела по поводу «где достать, откуда везти, сколько платить?»… Даже телевизоров — два, большой «Gold Star» и маленькая цветная «Электроника» («Специально для Таньки взял, чтобы она по нему „Санта-Барбару“ смотрела. Без меня! Слушай, я-то думал, эта похабель кончится ну через месяц, ну через год! А они… Есть у Санта-Барбары начало — нет у Санта-Барбары конца!»). Даже детей — двое и зараз («Слушай, ни у меня, ни у Таньки никогда близнецов не было! А! Я знаю откуда! Это мы с ребятами отмечали, когда Щелоков застрелился. Наотмечались до зеленых соплей! Прихожу домой. Таня, зову, Таня, мне куртку самому не снять! А она выходит и… их — две! А?! Обе симпатишшшные такие! Друг от друга неотличимые!.. Вот и родились близнецы!»). А почему Тёма-и-Тёма, тоже объяснимо и небезразумно: их все равно не различить, вот чтоб не путать, пусть оба и откликаются, и отец родной не будет в идиотском положении, мол, собственных детей дифференцировать не в состоянии. Как так не в состоянии: вот это Тёма, а это Тёма. Ну-ка, зачем гурами удочкой в аквариуме ловил?! Это не я! Это он! Вот я и говорю: Тёма! А когда отпрыски дорастут до полных своих имен, до Тимофея и Артема, глядишь, какие ни есть различия проявятся, а не проявятся — тогда уже не отцу, а их женам мучиться.

Про запасы же еды и, с позволения сказать, пития в квартире Борисенок — и не говори! И если по части мясо-молочного, крупяно-макаронного, овоще-фруктового — Татьяна (даже в недавние голодные годы — по рынкам, по очередям с шумливыми пацанами на руках: «Пропустите ее! Она с ребенками!»), то по части пития — Ром (даже в пик антиалкогольных свирепостей. «Почему это все отказываются от верхних этажей?! А я наоборот! Это ведь сивушные пары сразу в небо улетают, соседи не унюхают!»). На укор же в том смысле, как законопослушник может попирать статью о самогоноварении, Борисенко неизменно отвечал: «Государство не имеет права вмешиваться в мои личные дела. Пока я сижу в собственной кухне, никто не должен совать нос. Разумеется, если я не угрожаю здоровью окружающих, включая моих домашних и друзей. Но поскольку мой самогон по качеству на порядок превосходит государственное пойло, я чист!»

— Пошли, пошли! Ты извини, что я немного задержался. Сейчас расскажу!

— Звонка жду, Ром… — повторил Колчин. — Сёгуна-то верни. Что-то он носа не кажет.

— А! Его пацаны на балкон загнали. Он под елкой отсиживается. Я сейчас…

Да, если и была управа на Сёгуна, то в лице… в лицах Тёмы-и-Тёмы. Мелкий, а то и крупный пакостник Сёгун был сродни Кентервильскому привидению, резвящемуся в стенах, которые почему-то считаются людьми ИХ обителью. Ну да в точном соответствии с первоисточником, на каждое привидение найдутся свои близнецы — «звезды и полосы» — и пластилином накормят, чтобы зубам волю не давал, и под елку загонят, чтобы заместо ватного Деда Мороза привыкал, — Новый год недалече!

Борисенко вернулся с котом, держа того на вытянутой руке за обрубок (или откусок?) хвоста. Такой способ транспортировки не был в обиду Сёгуну — вполне привычный способ, им пользовался и Колчин, и даже Инна, ибо иначе быть царапинам, если Сёгун не желает переместиться туда, куда его перемещают. Впрочем — уже хочет, уже заизвивался, зашипел, завидев СВОЮ дверь, СВОЮ квартиру, СВОЕГО микадо-Колчина. Он просто от балкона боялся отлучиться, боялся попасть в лапы Тёмы-и-Тёмы, извергов, в его кошачьем понимании.

Мявкнув, упал на все четыре и метнулся к миске на кухню, куда Колчин заранее высыпал львиную, а не кошачью долю «Китикэта». На хозяина Сёгун даже не глянул. Нет, глянул, но уже сунув морду в разрекламированную еду. Глянул с претензией и недовольством: пора бы усвоить! он предпочитает не рыбные, а мясные хрустики! говоришь вам, говоришь! и-иэх! ла-адно! но чтобы в последний раз!

— Его нам Инна оставила перед Ленинградом, — пояснил и без того ясное Борисенко.