По дорожкам битого стекла - Крис Вормвуд

Даже, когда все ушли, он не смог спокойно заснуть.

— Не пойму, чего ты связался с Сиськой?

— С кем? — переспросил Макс.

— Та тёлка — это стриптизёрша из «Мартовского кота». У неё классные сиськи, стопроцентный силикон. Я тоже её трахал, как и все, кому доводилось выступать в том клубе. Вот теперь она добралась и до тебя.

— Она мне нравится. У неё с собой спиды и лёгкий подход к жизни.

— Ты просто идиот, — ответил Герман. — Из всех баб, которых только можно было встретить, ты нашёл самую конченую шлюху.

Глава 11

Утром разбудила Полина-Сиська и предложила встретиться. Макс хотел уже было отказаться, но она сказала, что у неё есть бутылка шатреза. Пришлось согласиться, поскольку все обитатели Вороньего Гнезда были на мели, а подобная роскошь перепадает редко.

— Зачем она тебе? — спросил Герман совершенно серьёзно.

— Ты знаешь про мою прежнюю жизнь. У меня никогда не было таких женщин. Они как те самые тёлки из журналов, на которых все мы дрочили в детстве. Навязанные обществом стандарты красоты ещё живы в моём мозгу.

— Я не дрочил, — ответил Герман.

— Ну ты это другой разговор.

— У тебя есть какая-нибудь приличная одежда? — спросил Макс, желая сменить тему.

— Бери что хочешь, вернее то, во что влезешь.

Герман уже привык, что все в этом доме носят его старые шмотки. У него накопилось много готической одежды в период повального увлечения шопингом.

Макс порылся в шкафу и стащил оттуда чёрные джинсы и свитер с черепами. Так же позаимствовал ботинки на десятисантиметровой платформе и короткое пальто.

— Я чувствую себя так, словно на мне твоя кожа, — сказал Макс, покидая Гнездо.

* * *

Дани слышал плачь синтезатора из-за незапертой двери. Что-то трагичное и околоджазовое. Пернатого колбасило, очевидно. Это не музыка, это какая-то плавна агония инструмента и человека. Это слишком очевидно, что все вокруг прибывают в каком-то ожидании великого краха. Дани знал, что приносит свою внутреннюю катастрофу везде и всюду. Таково предназначение хаотиков.

Через открытую дверь он видел мрак комнаты, силуэты белого лица и рук, выхваченных пламенем свечи. Всё это больше и больше походило на нуар-комикс. Герман не обращал на Дани никакого внимания, продолжая терзать инструмент.

— Я много думаю, зачем всё это? — спросил Воронёнок пару минут спустя.

— Ты со мной говоришь? — Дани стало немного неловко.

— Нет, со стенкой, — ответил Герман, не прекращая игры. — Всё вокруг дарит только разочарование и боль.

— Не драматизируй, кухонный Шопенгауэр.

Герман хмыкнул, для него было странно, что Дани знает, кто это такой. Да и вообще он как-то сомневался, умеет ли басист читать.

— Да нет, я не об этом. Просто валить отсюда надо, однозначно валить. Мы здесь умрём и бездарно сопьёмся. Мне тесно и больно.

— Куда ты хочешь? — спросил Дани, лениво.

— В Лондон, к примеру.

Широта размаха вороньих крыльев мечты поражала.

— Ты чего? У нас на это в жизни денег не хватит. Ну, может быть, только если проституция! Ты пойдёшь ублажать старых педиков, а я тёток в возрасте, тогда у нас всё получится где-то лет через десять.

— У меня есть свой план. Надо бы его ещё провернуть. Потрясти немного мою мамашу, — голос Германа звучал совсем убито.

— Она же и так урезала тебе финансирование так, что хватает лишь на водочку и бичпакеты. — Если я снова куда-нибудь поступлю, то всё наладится. Или сделаю вид, что поступлю. Но не хочу об это думать именно сейчас. Меня колбасит, так что сделай мне коктейль, — его пальцы ненесли последний трагический удар по клавишам.

Коктейлем Воронёнок называл странную бурду из водки, колы и корицы. Дани заметил, что он пару дней как уже перестал есть, полностью функционируя на своём топливе.

— Ты не думаешь пристрелить Макса? — предложил Дани, наливая водки своему «белому господину». — Он сейчас пьёт шартрез и жахает тёлку.

Воронёнок пожал плечами.

— Если бы мы хотели, то тоже сейчас пили бы французские ликёры и жарили бы баб. Мы с тобой в таком возрасте, когда это перестаёт быть интересным. Боль, пустота, все козлы, смысла нет, всё тлен. Потому что наслаждение ведёт за собой новую боль.

— Я тебя стукну, если ты скажешь это ещё раз.

* * *

Дома у Сиськи оказалась на редкость уютно, как на страницах мебельного каталога. Тупые декорации для рекламы. Запахи сандала и сигарет. Слишком чисто, чтобы быть жилым помещением. После атмосферного и яркого жилища Германа, эта квартира выглядела неестественно. Судя по всему, Сиська недавно сделала ремонт, потому и спросила у Макса сходу:

— Как тебе моя квартира?

— Очень даже ничего, — ответил он, снимая обувь (какой всё же кайф был выбраться из этих ботинок).

— Я заказала пиццу. Наверное, ты проголодался, — спросила она.

Макс кивнул. Пицца оказалась без мяса и вообще без сыра. Сиська, как и многие из московской околомузыкальной тусовки придерживались веганства. Герман говорил, что им просто не хватает денег на кожаную одежду и вкусную жрачку.

— А мне нравится вкус смерти, — сказал Макс, выковыривая из пиццы непонятную траву.

Во взгляде Полины мелькнула чёрная тень испуга. Он понял, что попал в точку.

Потом ни смотрели какой-то дурацкий фильм про рок, пили шартрез и разговаривали не о чём. Всё время хотелось спросить у Полины: «Ты действительно думаешь, что вся эта псевдоромантическая чушь уместна в нашем с тобой случае?». Фантом Сиськи в его голове отвечал, что всем хочется романтики. Осталось только запомнить это и записать.

И только в постели Макс понял, что до сих пор держало его рядом. Этот ключ от вселенной на дне её дна. Он любил её эти чёртовы полчаса. Всё остальное до и после были просто бездной мрака. Они снова закидывались наркотиками с какой-то вялой попыткой повторного секса. Ночь в бессоннице и поту. От этой дряни стало как-то не по себе. С рассветом стало немного легче. Всё было как в прошлый раз, Макс повторял снова и снова как он ненавидит себя, Полина продолжала повторять, что он классный, потому что такие девушки как она не встречаются с лохами.

С утра неистово захотелось бежать от всех. Сделать всё, что угодно, чтоб перестать существовать. Раз и навсегда бросить наркотики, чтобы так отвратительно не мутило. Выход на свет из мутной парадной, и дрожащие пальцы набирали телефон Элис. Соединяет слишком долго, и мысли утопают в киселе, опережая слова.

— Я же просила не звонить мне в роуминге, — раздалось на другом конце трубки.

— Я просто сказать, что скучаю.

— Но почему именно сейчас?

— Ты единственная нормальная девушка на земле, ты вообще единственная тут нормальная, — Макс почти сорвался на крик.

— Ты упорот?

— С чего ты взяла?

— Я слышу, как стучат твои зубы.

Дальше связь прервалась с глухим треском, очевидно, кончились деньги на счёте. На улице светило разбавленное солнце проклёвывающейся весны. Март. Сугробы до первого этажа и всё в порядке. Здесь просто минус пять. Весна не придёт и можно вмёрзнуть в лёд, спрятаться в сугробе до нового пришествия. От нечего делать Макс затянул довольно громко: «This is the end beautiful friend. This is the end my only friend, the end», так что прохожие начали оборачиваться. «Вы что не видели упоротую начинающую рок-звезду? — спросил он у кого-то, кто мог быть человеком или фонарным столбом одновременно, — Не беда, что я начинаю всю свою жизнь. Но взлёт — это лишь начало падения».

* * *

Никому не казалось, что Лукреция может ошарашить своим уходом, вопрос лишь в том, когда эта бомба должна была взорваться. Её атака была пусть ожидаемой, но всё же болезненной для группы. Все надолго запомнили её речь — этот поток грязи и ревности, в котором смешалось в кучу всё: личное, профессиональное и мистически интуитивное. Макс стоял у стены и курил, молча слушая эту речь, обращённую в его адрес. Она говорила так, словно его нет. Обращаться к Максу напрямую было что-то вроде дурного тона. Для неё он проклятый и прокажённый.

— Я последний раз прошу тебя вышибить этого придурка из группы и из своей жизни вообще. Я не намерена больше находиться рядом с ним.

Герман метнул об стенку пустую пепельницу. Та разбилась градом неровных осколков. Лукреция совершила роковую ошибку.

— Выбирай! Я или он!? — спросила она.

Он ответил неожиданно спокойно, словно все волны негодования жившие в его душе уже успели в один миг угаснуть.

— Ты знаешь, что нельзя делать выбор в пользу того, кто просит тебя об этом? И ты знаешь мой ответ, так что уходи… просто уходи отсюда.

Она ушла, не став просить об изменении решения. Капля гордости ещё оставалась при ней.

— Вся лишь разница в том, что друзей мы выбираем, а родственников — нет, — сказал Герман, закрывая за ней дверь. — Мне осточертело.