Первородный грех. Книга вторая - Мариус Габриэль

Мерседес приняла душ и, выйдя из квартиры, стала спускаться вниз.

Неподалеку от дома, возвышаясь над группой каких-то мужчин и оживленно с ними беседуя, стоял все тот же американец. К неудовольствию Мерседес, едва завидя ее, он бросился ей наперерез.

– Привет еще раз, – радостно крикнул зеленоглазый доброволец, подходя к ней. Она неохотно кивнула. Он преградил ей дорогу. – Я – Шон О'Киф. Некоторые здесь зовут меня Хуан. Это одно и то же. – Он протянул руку. Мерседес сухо пожала ее. У него была большая грубая ладонь. – Я воюю в Интернациональной бригаде, – продолжал американец. – Только что вернулся из Арагона. Пытался найти кое-кого из своих старых друзей, но никого не застал. Никто даже не знает, где они. Вот теперь ума не приложу, где бы переночевать.

– Иди на вокзал. Там тебе дадут одеяло. Переспишь ночь на полу.

– Нет мне такая перспектива совершенно не улыбается. А ты ведь живешь в этом доме, верно?

– Верно.

– Может, у твоих родителей найдется комнатка, которую они сдали бы мне на недельку-другую?

– Не найдется.

– Ты уверена? Почему бы тебе не спросить у них.

– Я живу одна, – оборвала его Мерседес.

– У тебя нет родителей?

– Они в другом месте.

Американец выглядел крайне удивленным.

– В такое-то время и совершенно одна? Это никуда не годится. Сколько тебе лет? Двадцать?

– Больше.

Он покачал головой.

– Едва ли. У тебя обязательно должен быть кто-то, кто мог бы о тебе позаботиться.

– Мне надо идти, – буркнула она. – Прощай. Увязавшись за ней, он пошел рядом.

– А куда ты направляешься, guapa?[6]

– Я тебе не guapa, – холодно сказала Мерседес.

– В таком случае, как же тебя зовут?

– Мерседес Эдуард, – неохотно проговорила она.

– Итак, куда ты идешь, Мерседес Эдуард?

– В больницу.

– Ты санитарка?

– Да.

– Молодец! – Он фамильярно взял ее за руку, что в те дни было вполне обычным делом даже между совершенно незнакомыми людьми, однако в случае с американцем этот безобидный жест приобрел какое-то особое качество, заставившее Мерседес прямо-таки взбелениться. Она сердито отдернула свою руку.

– Если ты надеешься меня закадрить, то напрасно теряешь время.

Когда он улыбнулся, на его красивом лице возле глаз и вокруг рта собрались задорные морщины.

– Ты думаешь, я приперся сюда аж из Западной Виргинии только для того, чтобы закадрить какую-нибудь маленькую тощую испанку вроде тебя?

– Я не испанка, а каталонка, – фыркнула Мерседес и, подумав, добавила: – И я не тощая.

– Очень даже тощая, – поддразнил ее американец. Они взглянули друг на друга. Он был высоким и крепким, с мускулистой загорелой шеей и могучими плечами, туго обтянутыми кожаной курткой. На ухватившейся за ремень винтовки руке вздулись вены.

Рядом с ним Мерседес выглядела изящной и хрупкой. Два года войны не оставили на ней ни грамма лишнего веса, а ее лицо утратило мягкость линий восемнадцатилетней девушки. Но она все равно оставалась поразительно красивой. В ней был какой-то томный, даже мрачный, шарм, и американец буквально пожирал ее глазами.

Однако ей не хватило утонченности, чтобы правильно истолковать его восторженный взгляд.

– Глупый получается разговор, – сказала Мерседес – И вообще мне пора в больницу.

– Где-то в этом же направлении расположены Ленинские казармы. Я, пожалуй, могу пойти туда. Так что нам по пути.

Она ускорила шаг, но он не отставал.

Они повернули за угол и пошли к старому центру города. Движения транспорта здесь почти не было. Мимо прогрохотала пожарная машина, мчащаяся от одного пепелища к другому.

Тот, кому довелось побывать в этом кипучем, жизнерадостном городе летом 1936 года, просто взвыл бы от тоски, видя, во что он превратился теперь, – молчаливый, надломленный, согбенный. Барселона была в лохмотьях, изможденная от усталости и голода.

Глядя на чудовищные разрушения, которые принесли бомбардировки, Мерседес чувствовала, как ее душат слезы.

– Они применяют новый тип бомб, – как бы между прочим заметил Шон О'Киф, – оснащенных, должно быть, взрывателями замедленного действия. Такие бомбы сначала пробивают несколько этажей, а уж потом происходит взрыв. В результате здание разрушается практически до основания. Очень эффективно.

– Да, – с горечью согласилась она, – очень.

– То, что ты сделала, спасая ребенка… Я в жизни не видел более сумасшедшего поступка, Мерседес.

– Значит, ты тоже чокнутый, что побежал за мной.

– Понимаешь, противно прятаться, как крыса, в подвале. Это действует мне на нервы. Я там сидел и проклинал тебя последними словами. Но, когда эта «дура» рванула совсем рядом, я просто не выдержал и выскочил оттуда. Я думал, наступил конец света, думал, что следующая бомба уж точно меня накроет. Так что с мозгами у меня в тот момент было явно не все в порядке.

– Ты обозвал меня бешеной сукой и идиоткой.

– Потому что девочка-то, из-за которой ты рисковала, оказалась в конце концов ненормальной. Она ведь полоумная.

– А что это меняет?

– А то, что ты все-таки более чокнутая, чем я. Хотя… ребенок остался жив… Ты поступила правильно. И проявила незаурядную храбрость.

Он посмотрел на ее профиль. Мерседес промолчала.

– Когда ты выскочила из подвала, – продолжал американец, – мне стало как-то не по себе. В тебе было что-то такое, что никак не выходило у меня из головы. Какая-то отчаянная решимость… Будто тебя уже перестала заботить собственная жизнь. А мне очень не хотелось, чтобы ты погибла. Они подошли к перекрестку.

– Ленинские казармы по этой дороге до конца и налево, – сказала Мерседес, указывая направление. – Прощай.

– Мерседес… – начал было он.

Но она уже бежала к больнице, чувствуя, что его глаза смотрят ей вслед. Однако на этот раз он не пытался увязаться за ней.

Саградо Корасон представляла собой маленькую больничку, когда-то обслуживаемую монахинями. Но потом монахинь выгнали, и больница стала официально называться «Лазарет им. В. И. Ленина». Однако в народе продолжали пользоваться старым названием. Она как бы являлась филиалом расположенного неподалеку Центрального госпиталя и имела специализированные отделения педиатрии и челюстно-лицевых ранений. И в обоих отделениях от персонала требовалось максимальное физическое и эмоциональное напряжение.

К вечеру стало ясно, что интенсивные бомбардировки до поры до времени прекратились. Лица врачей и сестер осунулись от изнеможения. Но, по крайней мере, больница уцелела. Некоторые говорили, что это потому, что на ее крыше был нарисован огромный красный крест, однако Мерседес считала, что им просто повезло. Она поймала себя на мысли, что постоянно думает о зеленоглазом американском добровольце. Зачем он приехал сюда? Зачем вообще все они приехали проливать свою кровь на испанской земле?