Не отверну лица - Николай Родичев

Девушка была не старше любого из этих бойцов. Мне подумалось вдруг, что это совсем не настоящая медсестра, а одна из нынешних десятиклассниц, сошедшая с фотокарточки, как добрая фея. Я не удивился бы, если бы они оказались здесь все до одной.

— Не серчай на девятый «Б», комиссар, — снова заговорил Киселев. Слова ему давались с большим напряжением, но никто не осмелился остановить эту речь. — Это я сам во всем виноват... Если бы они не приняли меня во взвод, я воевал бы в одиночку. Не дотянул немного до победы. С самолета меня во время эвакуации фашист ударил, грудь пробил. Болезнь далеко зашла... Не хотелось мне просто так умирать, на больничной койке, от класса своего не мог я отстать... Ты не гляди, Михайлов, что земля меня притягивает сейчас! Я сильный, выше всех в школе прыгал, боксом занимался!.. Я злой... Ух, и дрался бы с фрицами, если бы с глазу на глаз повстречаться в бою довелось... Мы все такие...

Славка проглотил горький комок, передохнул и закончил вдруг просительно:

— Дайте мне автомат!.. Где мой автомат? Я хочу один идти в атаку...

Он заворочался под плащ-палаткой, намереваясь встать. Но девушка легким касанием руки успокоила его. Одноклассники Славки еще ниже опустили головы. Кто-то всхлипнул в темноте.

Было что-то милое и вместе с тем обидное в том, что именно от посторонней девушки я услышал продолжение Славкиного рассказа о себе самом.

— Самовольщик он... Только по-хорошему, — заговорила медсестра, садясь у изголовья больного. — Врачи не пускали воевать-то... Говорят, лечиться надо, где потеплее да посытнее. А он взял и обманул всех... по-хорошему. Ему в Крым бы надо, в Мисхор, а Крым еще под немцем!

Девушка тихо сняла с колен еще не успевшие загрубеть руки и рывком приложила их к глазам.

— Славка хочет стрельнуть по фашисту напоследок, — угрюмо проговорил за моей спиной Яровой.

И я сразу понял, зачем Яровой прибегал за мною. Отчаянным жестом я сорвал автомат с плеча.

— Давай, Славка! Жарь из моего. Мы тебя сейчас вынесем на бугорок, поближе к фрицам.

Бойцы ожили, задвигались. Медсестра уставилась на меня благодарными глазами.

Шумно вздохнув, как будто приходилось делать нелегкую работу, в углу поднялся рослый танкист. Под комбинезоном этого человека, одетого по-боевому, четко обозначались твердые командирские погоны.

— Не колготись, комсомолия! — рассудительно заявил танкист. — Ради такого дела я бы и на машину посадил вашего Славку, снаряд для него загнал бы в пушку и на передок подвез... Не время — вот какая штука. Молчать нам приказано, ждать команды. Одним словом — отставить! — закончил он.

Ребята загалдели. Я почувствовал себя посрамленным, кинулся вон из блиндажа.

...Катина удалось разыскать в штабном блиндаже. Он спал сидя, вытянув разутые ноги к маленькой железной печке, которая распространяла вокруг себя опьяняющее тепло. На печке стояла двухкилограммовая гирька, которой штабники в свободное время проглаживали швы гимнастерки, казня таким способом насекомых.

Рассказ мой о Славке ротный выслушал только до половины.

— Мальчишки! Потешные стрелки Петра Великого, — ворчал он, натягивая сапоги. — С вами в лапту играть, а не боевое задание выполнять... чепе... Ну скажи, чепе это или нет?

— Нет, — мотнул головой я.

— Верно! — обрадовался Катин. Он еле поспевал за своими мыслями. — Сейчас я звякну в санбат, чтобы пришли за Киселевым. Идет? Где же ваш взводный? Ах, да, я его в офицерский патруль выделил... Ну и ну...

Я уговаривал капитана связаться с «четвертым». Для пущей убедительности я сказал, что танкист готов немедленно дать Славке пальнуть из орудия, будь на то согласие старших. За цифрой «четвертый» скрывался командир полка Громов. Выше Громова я даже не представлял себе наших прямых начальников. Все в этом полузатопленном степном овраге принадлежало ему.

Ротный отмахнулся от моих слов, думая о чем-то своем. Потом он стал с остервенением накручивать ручку полевого телефона. Переругиваясь со связистами, он искал врача. Для меня это казалось несбыточным — отыскать нужного человека во тьме, перемешанной с дождем. Но то ли ротный проявил настоящее усердие, то ли связист спросонья присоединил штаб дивизии, то ли беспокойный генерал делал обход частей и раньше других подошел к телефону в каком-то полевом блиндаже — в трубке приветливо зарокотал мягкий басок:

— «Первый» слушает... что там у вас?..

Катин, кажется, выронил трубку. Когда она очутилась в моей руке, командир роты заслонился от трубки растопыренными пальцами, прошептав: «Валяй сам, обо всем на свете... Ниже солдата не разжалуют... Говори, что с разрешения командира...»

Я уже знал, что разговор с войсковым начальством следует начинать со своей фамилии и звания. Это у меня прошло довольно гладко. Но потом, чем больше я спешил, тем путаннее называл номера — полка, батальона, взвода. Выручил понятливый собеседник.

— Так и сказал бы, что из девятого «Б», — совсем не строго поучил он. — Знаю... Все на свете про вас знаю, орлята. Только вот о Славке-то не в зуб ногой... Потише, потише, рядовой Михайлов, дай одуматься... Так... Так...

Трубка уже не «такала» и даже не «гмыкала», а просто, потрескивала, как испорченное радио. До меня как-то внезапно дошло, что при всей моей непередаваемой беде у генерала есть дела поважнее. Но трубка на другом конце провода ожила опять.

— Все понял, — зарокотал басок «первого». — Если бы не письмо из дому, может, чего и не уразумел бы... Сынок у меня в. одних годах с вами, Юра... На фронт рвется... Молодцы! Геройское племя! Так можешь и передать своим товарищам из девятого «Б»: врача своего уже послал к Киселеву. А вот насчет стрельбы сейчас не получится. Это тоже передай. И пусть не обижаются сынки. Все могу: на боевые машины всех вас до одного посажу, когда время подоспеет. Прямо в глотку зверюге гранаты швыряйте, за мечты свои мстите... Орудийный залп велю по всему участку дать за Славку, если не пересилит он хворобу. А сейчас ничего нельзя, ни звука. Взыщу за самовольный выстрел... Вот как бывает на войне... Терпенье, сынок, терпенье...

Мы с капитаном ворвались в блиндаж, но нас словно не заметили. Я готов был слово в слово повторить отцовскую речь генерала и прежде всего сказать о враче. Но мне не пришлось в ту минуту раскрыть рта. Я был поражен необычайной тишиной. Ни в одном классе на земле, ни на одном уроке никогда не было так тихо. Мы с капитаном и не подумали нарушать эту скорбную тишину. Мы сняли головные уборы и замерли на месте. Вошел генеральский врач и тоже постоял рядом с нами несколько минут, не сказав ни слова...

Потом откуда-то явился наш взводный и развел нас по шесть-семь человек к танкам.

Мы очень долго ждали рассвета под дождем. И когда уже совсем привыкли к такому состоянию и готовы были ждать вечно, ночная темь, изредка прошиваемая белыми нитками трассирующих пуль, стала еще более сгущаться. Затканное дождем небо почернело, как обугленное. Мы перестали видеть друг друга. Мы слышали только учащенный стук сердец, наполненных большим ожиданием, и удары свинцово-тяжелых капель дождя о броню. Мне казалось, что сталь стонала под этими каплями.

Но вот степная балка внезапно ожила, как пробудившееся чудовище. Заворошились, забегали люди, с приглушенным гудом танки стали пятиться из земляного укрытия, вскидывая стволы. Над башней нашей машины заколыхался блестящий штырек рации.

Опережая команду, мы кинулись на танк, прикипая к скользкому железу, нащупывая деревенеющими пальцами выступы, чтобы можно было удержаться на бешеной скорости в бою.

И вот наступил рассвет. Он был самым диковинным и ярким из всех виденных нами рассветов на родной земле. Чья-то могучая рука с грохотом раздвинула черный полог ночи, застилавший нам путь вперед. Тьма завыла на все лады, засвистела. На мгновение она смыкалась вокруг нас, чтобы отпрянуть снова и еще дальше... И в этом смертоносном говоре темноты со светом зазвучали воинственные кличи: «Третья рота!..», «Первый взвод!..», «Четвертый батальон!..»

Между двумя соседними машинами, тихо вздрагивающими от сдержанной ярости моторов, вознесся голос нашего взводного — мстительный и тревожный:

— Девятый «Б»! Приготовься к атаке!..

А сверху, в океан бушующего огня падали и падали частые тяжелые капли...

ТОЛЬКО ОДНОГО ФАШИСТА...

Немец был широкоплеч, мешковат, грузен. Ходил вразвалочку. От долгого сидения в танке ноги у солдата как бы разошлись в разные стороны. Переставлял он их, загребая ступнями землю. Он был даже добр — этот самодовольный увалень: уходя за кипятком к станционному зданию, вышвырнул из котелка под ноги Васятке бумажный сверток с остатками своего обеда. В свертке — надкушенная скибка хлеба со следами крупных зубов и колбасная кожура, сваленная в пустую консервную банку. Мяса в отбросах почти не осталось, хотя немец чистил колбасу небрежно, щипками, захватывая вместе с кожурой крошки сала. Острый полузабытый запах сдобренной чесноком вкусной пищи был раздражителен, манящ для голодного мальчика.