Сумеречная земля - Джон Кутзее

— Он болен, — прошептал человек, стоявший рядом со мной.

— Что с ним такое?

— Он болен.

Я вернул чашку и склонился над постелью. Я уже привью к темноте и видел лучше. Больной спал. У него были седые волосы и борода.

— Где у него болит? — спросил я.

— Нога. — Человек рядом со мной похлопал по своей собственной ноге.

Фигура на постели была укрыта от груди до лодыжек.

— Вы даете ему лекарство? — Я посмотрел на девушку.

Она отвела глаза. Она была слишком молода, чтобы разговаривать с мужчинами. Я взглянул на людей, стоявших вокруг меня.

— Да, да, много лекарств.

— Он будет жить?

— Да, он будет жить. — Улыбки.

Я не мог добиться от них правды. Он умирал — похоже, рак готтентотов. Они промывали ему болячки мочой и, возможно, делали вливания. В ногах его кровати я положил моток проволоки, табак, трутницу и нож, которые принес с собой. Потом повернулся и зашагал к своей лошади. Этих людей можно было игнорировать.

Человек, который прежде ехал верхом на воле, положил мне руку на плечо:

— Вы должны остаться и поесть с нами, все вы. Вы проделали долгий путь, ваши волы устали. Останьтесь на несколько дней. Потом я пошлю с вами проводника. В этой стране есть плохие люди. Вы не будете в безопасности, если поедете одни. Оставайтесь с нами. Мы будем вас угощать.

Кто он такой? Вокруг меня столпились люди. Я узнал лица людей из того отряда, который встретил мой фургон. Один что-то шептал на ухо всаднику на воле. Тот оттолкнул говорившего локтем. Я спокойно заговорил:

— Благодарю вас за гостеприимство. Я был бы счастлив остаться. Но мои люди ждут меня. Я должен отдать им распоряжения. Мы обязательно вернемся.

Вид у них был недовольный, но никто не помешал мне вскочить на лошадь. Легким галопом я поскакал к фургону. За мной увязалась ватага детишек.

Дела там шли неважно. Кольцо дикарей собралось у хвоста фургона, где Клавер вроде бы с кем-то дрался. Остальные четверо моих людей беспомощно стояли сбоку.

— Что тут происходит? — спросил я и посмотрел на Плате. Тот с несчастным видом пожал плечами. — Я оставляю вас на полчаса, а когда возвращаюсь, тут полный беспорядок!

— Они воруют, господин.

— Так сделайте же что-нибудь! — заорал я.

У меня крутой нрав. Все, в том числе намаква, повернулись ко мне. Я поднял хлыст над головой и нанес удар по толпе. Все кинулись врассыпную, бросив Клавера и чужого мальчишку, которые сражались из-за какого-то маленького мешка. Перегнувшись, я хлестал их до тех пор, пока мальчишка не бросился наутек. Клавер лежал на спине, вцепившись в мешок. Хорошая сторожевая собака! Ему, должно быть, около пятидесяти.

— Встань! — крикнул я ему. — Tы здесь за все отвечаешь! Что происходит?

Клавер поднялся на ноги. Он так тяжело дышал, что не мог говорить. Резко повернувшись к остальным, я заметил ухмылку Адониса. Он увернулся, и хлыст огрел его по плечам.

— Впрягай волов! Всех! Немедленно! Двойная упряжка! — Лицо у меня побагровело. У них совсем нет воли, они рождены рабами.

Готтентоты собрались поодаль в маленькие группы и внимательно следили за нами. Я подъехал к ним.

— Первого, кто дотронется до моего фургона или моего вола, я застрелю из этого ружья! Это ружье вас убьет! Возвращайтесь в свои дома!

Они смотрели на меня с каменными лицами. Толпа становилась все больше. Теперь сюда стекались из деревни даже женщины с младенцами. «Сссс-са!» — прошипел кто-то, и остальные подхватили: «Сссс-са!» Этим звуком они дразнят загнанного зверя, чтобы он сделал прыжок. Шипение приобрело устойчивый ритм. Я удерживал свои позиции. Моя лошадь занервничала.

Какая-то женщина вышла из толпы и направилась ко мне. Ее ноги были расставлены, колени согнуты, руки вытянуты в стороны. Под ритм «Сссс-са!» она дергалась всем телом, так что ее большие обнаженные груди и ягодицы тряслись. При каждом взрывном «са!» она встряхивала головой и, вихляя задом, щелкала пальцами. Вот так, подергиваясь и трясясь, с широко расставленными ногами, она приближалась ко мне — три шага вперед, два шага назад. Шипение готтентотов становилось возбужденнее и все тише и тише, теперь я мог слышать, как женщина щелкает пальцами. Она улыбалась мне щелочками глаз.

Легким движением вскинув ружье, я выстрелил в землю у самых ее ног. Эха не было, и пыль почти не поднялась, но женщина вскрикнула от страха и повалилась на землю. Толпа бросилась врассыпную. Не обращая внимания на лежавшую, я повернулся, чтобы проверить, как впрягают волов, и она тут же удрала.

Солнце клонилось к закату, когда мы оставили деревню позади. Мы направлялись на север. Мое сердце ликовало: скоро мы будем снова одни и сможем прийти в себя! Мы двигались до поздней ночи. Когда остановились передохнуть, я выставил двойную охрану. Мне снились плохие сны. На рассвете я проснулся: меня била дрожь, голова кружилась. Клавер указал на дымок, поднимавшийся на юге, там, откуда мы приехали. Волы были усталые, но мы снова двинулись в путь. Я завернулся в одеяло и уселся рядом с возницей. Кости у меня болели. Когда солнце стояло уже высоко в небе, прямо над головой, мы нашли воду и остановились. Я все пил и пил, а потом меня сильно пронесло. Я был так слаб, что не мог ехать верхом; возможно, слишком слаб даже для того, чтобы стрелять прямо. Меня уложили в фургоне, рядом ружье. Я сказал, чтобы они не боялись, держались открытого пространства и продолжали ехать на север. Они пинками заставили волов подняться и запрягли их. Мы могли различить тех, кто нас преследовал: тридцать человек, один верхом. Волы еле тащились при палящей жаре. Если бы мы теперь остановились, они больше не сдвинулись бы с места, так и стояли бы, пока не умерли. Поддерживаемый Клавером, я героически испражнился прямо из фургона, гадая, смогли бы колдуны готтентотов предсказать мое будущее по этим хлюпающим звукам. Великий покой снизошел на меня: мерное покачивание фургона, брезент, прогретый солнцем. Я нес в себе свой секрет. Меня нельзя было трогать.

Прошло много времени. Я углубился в воспоминания о своем детстве: ястреб взмывает в небо в воронке горячего воздуха.

Тишина в фургоне меня разбудила. Я напряг все силы, чтобы закричать, но мне удалось лишь испачкать свою постель. Я так ослабел, что не смог сесть. Глаза болели. Снаружи доносились звуки беседы: говорили на готтентотском. Я попытался разобрать, о чем идет речь, но все имело тройной смысл. Я должен был поесть, иначе потерял бы последние силы.

Мои люди меня предали. Они вступили в заговор с чужими готтентотами. Очень осторожно я вытянул руку, пытаясь нащупать свое ружье. Обхватил пальцами ствол и заново ощутил его успокаивающую твердость и сложную мускулатуру своей руки. Так я и лежал, окутанный своими собственными запахами, улыбаясь и прислушиваясь. До меня доносилось два голоса, один был близко, другой — далеко. «Вымой мне ноги, перевяжи мне грудь, — говорил голос поблизости. — Ты обещаешь не петь?» Далеко, где-то на юге, пел второй голос. Первый голос непрерывно отзывался. Я перестал слушать и, устроившись поуютнее, снова уснул.

Со мной обращались грубо. Грубые руки поднимали меня, завернутого в одеяла, как труп. Руки у меня были прижаты к бокам. Я плакал — щеки были мокрыми от слез. Голова у меня оказалась ниже, чем ноги. Меня вытаскивали из фургона. Солнце закатилось, на небе были видны звезды. Сладко пахло скотом. Это мои люди меня несли, я узнал их по шапкам.

— Плате, — спросил я тихо, — что вы со мной делаете?

— Мы позаботимся о вас, господин, вы больны. — Он улыбался, глядя сверху, как ангел — хранитель.

Меня опустили на землю. Остальные мои люди тоже склонили надо мной свои добрые лица: братья Томбур, такие юные и несформировавшиеся, Адонис, хороший, верный старый Ян Клавер. Я заплакал от благодарности. С их лицами перемешались лица чужих готтентотов, улыбавшиеся мне, уверявшие, что хотят мне добра. Ласковые руки подняли меня и посадили. Приподняв брови, я извинился этим жестом за запах. Меня усадили на спину вола — не моего, а чужих готтентотов! Я посидел минуту, но мои колени отказывались сжимать бока вола, я соскользнул набок, и меня опустили на землю. Голоса вокруг меня снова принялись шептаться, обсуждая мое состояние. Я улыбнулся и снова провалился в сон.

Пробудившись, я обнаружил, что привязан к носилкам, подвешенным между двумя волами в ярме; носилки вибрировали и кренились набок, остальные волы из моей упряжки тяжело дышали позади меня, фургон исчез, я знал: он разграблен и брошен. Я не мог расслабиться, меня тряс озноб. Я свистел, звал, пыхтел, пытаясь привлечь внимание какой-то чужой темной фигуры, которая, сама вверх тормашками, везла меня вверх тормашками сквозь ночь. Трезво поразмыслив с минуту, я вычислил, что, заболев бог знает какой лихорадкой, попал в руки бессердечных воров, не имевших даже элементарных познаний в медицине, варваров, детей природы, гостеприимство которых я только вчера оскорбил. Я погрузился в галлюцинации и увидел свою покойную мать: она сидела на стуле с прямой спинкой и читала письмо, сообщавшее о моей смерти, — потом вынырнул, содрогаясь от холода и молясь давно оставившему меня Богу, чтобы он вернул солнце. Звезды продолжали сиять на небе, и в любое другое время я бы восхитился их хрустальной красотой. Я также молился о забвении в любой его форме, от смерти до бреда. Я был вознагражден одним бредом за другим и в конце концов — холодом такой глубины, что перестал чувствовать свои руки и ноги. «Я умираю, — произнес я [два] хороших, ясных голландских слова, — как унизительно», — и в ту же секунду заметил, что небо начало краснеть. Благословен будь быстрый восход в субтропиках! Через какое-то время я согрелся и вскоре забыл о том, что опасался смерти от холода, и начал думать о смерти от жажды. Как удалось этим людям заставить моих несчастных, глупых, обессиленных волов тащиться всю ночь? Растрогавшись, я снова обделал свои одеяла. Пусть мертвые обмывают своих мертвых, я буду спасен.