Время смеется последним - Дженнифер Иган

— Давай танцевать! — кричит Чарли и начинает извиваться перед ним, плавно и свободно, — вот так будет танцевать новая Чарли, когда они вернутся домой. Рольф стесняется, он так не умеет. Здесь собралась вся компания: толстощекая Луиза — она на год старше Рольфа — танцует с Дином, актером. Рамзи обхватил руками грузную финикийскую мамашу. Лу и Минди танцуют, тесно прижавшись друг к другу, но Минди вспоминает Альберта — она будет вспоминать его и потом, уже после того, как выйдет за Лу и родит ему двух дочек (его пятого и шестого ребенка), — друг за дружкой, без перерыва, будто надеясь этим спринтерским рывком вернуть стремительно иссякающее внимание мужа. Де-юре у Лу не окажется ни гроша за душой, и после развода Минди пойдет работать в турагентство, чтобы прокормить девочек. Жизнь ее надолго станет безрадостной, ей будет казаться, что девочки слишком много плачут, и она с тоской будет вспоминать эту поездку в Африку — последние светлые дни своей жизни, когда она еще была свободна и ничем не обременена, когда у нее был выбор. Она будет бессмысленно и бесплодно грезить об Альберте, пытаясь угадать, чем он сейчас занят и как бы обернулась ее жизнь, если бы она уехала тогда с ним, как он предлагал полушутя, когда она пришла к нему в комнату номер три. После, разумеется, она осознает, что Альберт для нее — лишь символ запоздалых угрызений по поводу ее собственных непростительных ошибок. Когда обе ее дочери уже будут заканчивать школу, она наконец вернется к своим изысканиям и защитит диссертацию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Академическая карьера начнется для нее в сорок пять, и следующие тридцать лет будут состоять из длительных экспедиций по изучению социальных структур у бразильских индейцев. Ее младшая дочь пойдет работать к Лу, станет его помощницей, и в итоге он передаст ей свое дело.

— Смотри, — кричит Чарли на ухо Рольфу. — Милдред с Фионой следят за нами.

Старушки-наблюдательницы, одетые в длинные цветастые платья, сидят на стульях в дальнем конце площадки, с улыбкой машут Рольфу и Чарли. Дети впервые видят их без биноклей.

— Они слишком старые, чтобы танцевать, вот и смотрят на нас, — кричит Рольф.

— Или мы напоминаем им птичек, — кричит Чарли.

— А может, когда нет птичек, они наблюдают за людьми, — смеется Рольф.

— Теперь вместе, Рольфус! — Чарли берет его за руки, и они танцуют вместе. Стеснительность Рольфа вдруг чудесным образом исчезает, будто он взрослеет прямо посреди дискотеки: он теперь умеет танцевать с такими девочками, как его сестра! Чарли тоже замечает, как он меняется, — это воспоминание будет наплывать на нее снова и снова, до конца жизни, спустя годы после того, как двадцативосьмилетний Рольф убьет себя в отцовском доме выстрелом в голову: ее брат, робкий мальчик с гладкими зачесанными волосами и сверкающими глазами, учится танцевать. Правда, вспоминать все это будет уже не Чарли, а другая женщина: после смерти Рольфа она вернется к своему настоящему имени, Чарлина, — навсегда отделив себя от той девочки, что когда-то танцевала с братом в Африке. Чарлина сделает себе короткую стрижку и пойдет учиться на юриста. У нее родится сын, и она захочет назвать его Рольфом, но это будет слишком мучительно для ее родителей, поэтому она будет называть его Рольфом лишь про себя, молча. А еще годы спустя она вместе со своей матерью будет стоять на стадионе, в толпе других болельщиков, и смотреть, как во время игры он мечтательно запрокинет голову, чтобы взглянуть на небо.

— Чарли, — кричит Рольф, — знаешь, что я понял?

Чарли наклоняется к брату. Он улыбается, довольный собой, и складывает ладони рупором, чтобы она расслышала его сквозь грохот. Ухо Чарли наполняется его теплым сладковатым дыханием.

— По-моему, они вообще не наблюдали за птичками, — говорит Рольф.

Глава 5

Все вы

Всё на месте: бассейн, выложенный сине-желтой португальской плиткой, черная каменная стенка, по стенке стекает вода — журчит, смеется. И дом на месте, только в нем тихо. Это не укладывается в голове. Газом, что ли, всех потравили? В кутузку забрали? Или народ валяется по углам с передозом? Горничная ведет нас полукругом комнат, бассейн мерцает за окнами, наши шаги тонут в коврах. Было же непрерывное веселье, как оно могло оборваться?

А вот так. Двадцать лет прошло.

Он в спальне, на больничной кровати, из носа торчат пластиковые трубки. Второй инсульт. После первого было не так плохо, просто одна нога начала подрагивать. Это мне объяснил по телефону Бенни, наш школьный друг, которому Лу когда-то помог встать на ноги. Бенни нашел меня через мою маму, хотя она давно уже не в Сан-Франциско, переехала за мной в Лос-Анджелес. Бенни всех отыскивает и везет сюда — попрощаться с Лу. С компьютерами можно любого человека достать хоть из-под земли. Рею он вычислил аж в Сиэтле, и это при том, что у нее теперь другая фамилия.

Из нашей бывшей группы один только Скотти исчез, как в воду канул. И компьютеры не помогли.

Мы с Реей стоим перед кроватью Лу, не знаем, что нам делать. Раньше, когда мы с ним познакомились, все было по-другому. Нормальные люди просто так не умирали.

Были, правда, и тогда какие-то намеки на то, что у жизни есть нехорошая оборотная сторона, и мы с Реей их сегодня вспоминали (перед тем как идти к Лу, мы сидели в кофейне, пялились друг на друга через пластиковый столик, и каждая вылавливала знакомые черты в чужом взрослом лице). Например, когда мы еще учились в школе, у Скотти мама умерла от снотворного — хотя она как раз была не нормальная. А у меня отец, от СПИДа, но к тому времени я с ним уже практически не виделась. Но все-таки там было совсем другое — ну случилось несчастье, что поделаешь. А тут: кровать, куча рецептов на тумбочке, жуткий запах лекарства и ковров, которые только что пылесосили. Как в больнице. То есть в больнице, конечно, нет ковров, но воздух такой же мертвый, и то же чувство, будто жизнь — где-то далеко.

И мы стоим и молчим. В голове крутятся вопросы, но всё не те: как это ты так состарился — враз или постепенно, капля за каплей? А вечное веселье в твоем доме — когда оно иссякло? Остальные тоже состарились или один ты? Кстати, где они — засели на пальмах? Или занырнули в бассейн, сейчас дыхание кончится и вынырнут? Сам-то ты когда последний раз плавал? Скажи, а кости у тебя ломит? А ты знал, что все так будет, — знал и скрывал от всех, или тебя пришлепнуло без предупреждения?

Но вслух я говорю:

— Привет, Лу.

А Рея, в ту же секунду:

— Обалдеть, тут вообще ничего не изменилось, — и мы с ней вместе смеемся.

Лу улыбается, и улыбка такая знакомая, хоть и желтозубая, что меня будто ткнули в живот горячим пальцем. Его улыбка. Но странно видеть ее — здесь.

— Девочки, — говорит он. — Бесподобно. Смотритесь.

Он лжет. Мне сорок три, и Рее тоже. Она замужем, у нее в Сиэтле трое детей. Трое! Просто не верится. А я опять при маме, домучиваю бакалаврскую степень в филиале Калифорнийского университета — домучиваю, потому что до этого вылетала из универа несколько раз и уже ни на что не надеялась. «Это всё твои двадцать лет» — так мама говорит про упущенное время, как бы спокойно и с улыбкой, но мои двадцать начались задолго до двадцати и растянулись на много лет после. Надеюсь, что уже прошли. Иногда по утрам, когда я сижу у себя на кухне, с солнцем за окном начинает твориться что-то не то. Я тянусь за солонкой, сыплю себе на руку между волосками дорожку соли и тупо думаю: да, прошли. Все прошло. Мимо. В такие дни я стараюсь не закрывать глаза надолго. Иначе будет весело.

— Да ладно тебе, Лу, ты же видишь, какие мы две старые кошелки! — Рея легонько похлопывает его по хлипкому плечу.

Она показывает ему фотки своих детей, держит у него перед глазами.

— Кисуля, — говорит он про старшую, Надин, которой шестнадцать, и — подмигивает, что ли? А может, у него просто глаз дергается.

— Эй, Лу, — говорит Рея. — Ты это прекрати!

Я ничего не говорю. Горячий палец снова тычется в меня. Прямо в живот.

— Как твои дети? — спрашивает Рея. — Часто их видишь?

— Не всех, — отвечает Лу своим новым, сдавленным голосом.

Их у него было шестеро — от трех браков, через которые он пронесся не оглядываясь. Самый любимый из всех — Рольф, второй по старшинству. Он жил тут, в этом доме, тихий мальчик с голубыми глазами — слегка потерянными, когда он смотрел на своего отца. Мы с Рольфом оказались полными ровесниками, родились в один и тот же год, в один день. Я все время пыталась представить, как мы, два крошечных конвертика, лежим в двух разных больницах и орем. Однажды мы с ним стояли рядом, голые, перед большим зеркалом, пытались разглядеть что-то особенное, какой-то знак — который должен же быть у людей, родившихся в один день. А под конец Рольф перестал со мной разговаривать. Выходил из комнаты, когда я входила.